Диана Гэблдон - Семь камней

Теперь о французском языке… Саймон Фрэзер превосходно владел французским. Я нет. Я могу читать на этом языке, но не могу разговаривать или писать, абсолютно не владею грамматикой и ненавижу диакритические знаки. Так что я поступила, как всегда в таких случаях. Я попросила нескольких человек, для которых французский является родным языком, перевести французские диалоги, которые встречаются в новелле. То, что вы видите в тексте, написано с любезной помощью тех людей. Я не сомневаюсь – поскольку это бывает всякий раз, когда я включаю французский в текст, – что получу негодующие письма от рафинированных знатоков французского. Если французские фразы писал для меня парижанин, кто-нибудь из Монреаля сообщит мне, что там все неправильно; если писал носитель французского из Квебека, негодующие крики прозвучат из Франции. А если фразы позаимствованы из учебника или ( quelle horreur ) [16] [16] Какой ужас ( фр .). академического источника… ну, тогда bonne chance . [17] [17] Удачи ( фр .). Добавлю еще, что очень трудно заметить типографские ошибки в языке, которого толком не знаешь. Но мы стараемся. И я заранее приношу извинения.

Еще, возможно, вы заметили, что Джон Хантер называется в разных местах новеллы то «мистер Хантер», то «доктор Хантер». По давней традиции, к английским хирургам обращаются (и обращались) «мистер», а не «доктор» – вероятно, из-за их происхождения от цирюльников, пускавших кровь, помимо своей основной работы. Однако Джон Хантер, как и его брат Уильям, был врачом с университетским образованием, а также крупным ученым и анатомом, поэтому имел право на почетное обращение «доктор».

Под таким именем существовал исторический персонаж (вполне возможно, даже не один). Имеются также многочисленные свидетельства (чаще неподтвержденные) о неком графе Сен-Жермене, который появлялся в разных местах Европы в течение двух столетий. На их основе возникли догадки, что этот граф (или некий граф с таким именем) был оккультистом, мистиком или даже обладал способностью путешествовать во времени.

Давайте скажем так: изобразив в этой новелле графа Сен-Жермена, я не имела в виду никаких подтвержденных документально исторических персон с таким именем.

Он так и не понял, почему Гренуй-Лягушка не убил его в тот раз. Поль Ракоши, граф Сен-Жермен, вынул пробку и в третий раз осторожно понюхал содержимое фиала, но тут же заткнул его пробкой, все еще неудовлетворенный. Возможно, да. Возможно, нет. Запах темно-серого порошка в фиале будил в памяти призрак чего-то знакомого – но ведь прошло тридцать лет.

Он присел и, нахмурив брови, обвел взглядом разнообразные кувшинчики, флаконы и бутылки. День заканчивался, и мартовское парижское солнце было как мед, теплый и липнувший к щекам, оно горело в округлых стеклянных колбах и, в зависимости от их содержимого, бросало красные, зеленые, бурые лужицы цвета на деревянную столешницу. Единственной диссонансной нотой в этой мирной цветовой симфонии была крупная крыса, лежавшая на спине, и рядом с ней карманные часы с поднятой крышкой.

Граф осторожно положил два пальца на грудь крысы и терпеливо ждал. На этот раз это не заняло много времени; он привык к холоду, когда мысленно проникал в тело. Ничего. Его мысленный взор не заметил ни теплого красного цвета пульсирующего сердца, ни намека на свет. Он взглянул на брегет: полчаса.

Покачав головой, он убрал пальцы.

– Мелизанда, о коварная, – пробормотал он не без нежности. – Неужели ты думала, что я испробую все, что ты прислала мне, на себе самом?

Но все же… сам он был мертвым гораздо дольше, чем полчаса, когда Гренуй дал ему кровь дракона. Вечерело, когда тридцать лет назад с восторженно бьющимся сердцем он вошел в Звездную палату Людовика, предвкушая предстоящую дискуссию – дуэль магов, где ставкой была благосклонность короля, рассчитывая стать победителем. Он вспомнил чистоту и прозрачность неба, красоту еле заметных в тот час звезд, яркую Венеру над горизонтом и радость, бурлившую в крови. Все обретает особенную интенсивность, когда ты знаешь, что твоя жизнь может оборваться в ближайшие минуты.

А через час он подумал, что его жизнь в самом деле оборвалась, чаша выпала из его онемевшей руки, холод с поразительной быстротой сковал члены, заморозив слова «я пропал» и оставив в центре его мозга ледяную корку недоверчивого удивления. Он не глядел на Лягушку, последняя, кого он видел меркнувшим взором, была женщина – La Dame Blanche , – ее лицо над чашей, которую она протянула ему, испуганное и белое как кость. Но что он сейчас вспоминал вновь и вновь все с тем же чувством изумления, так это яркое голубое сияние, интенсивное, как вечернее небо вокруг Венеры, которое струилось от ее головы и плеч, когда он умирал.

Он не помнил даже крупиц сожаления или страха, только удивление. Впрочем, оно не шло ни в какое сравнение с тем изумлением, какое он испытал, когда пришел в себя, нагой, на каменной плите в отвратительном подземном помещении возле трупа утопленника. К счастью, в том ужасном гроте не было никого из живых, и он выбрался – пошатываясь, полуслепой, натянув на себя мокрую и вонючую рубаху утопленника, – в рассветный мир, прекраснее которого он еще не видел. Вот так – десять-двенадцать часов от момента очевидной смерти до возвращения к жизни.

Он посмотрел на крысу, потом приподнял пальцем ее маленькую, аккуратную лапку. Почти двенадцать часов. Обмякшая, окоченение уже прошло. Здесь, на самом верху дома было тепло. Тогда он повернулся к полке, шедшей вдоль дальней стены лаборатории, где лежали в ряд крысы, то ли без чувств, то ли мертвые. Он медленно прошел мимо них, трогая каждую пальцем. Мягкая, мягкая, окоченевшая. Окоченевшая. Окоченевшая. Все мертвые, несомненно. Каждая получила меньшую дозу, чем последняя, но все умерли – хотя насчет последней он не был уверен. Тогда надо подождать еще немного, чтобы убедиться.

Ему надо это знать. Потому что во Дворе Чудес ходили слухи. И они говорили, что Гренуй-Лягушка вернулся.

Говорят, рыжие волосы – знак дьявола. Джоан задумчиво смотрела на огненные волосы ее спутника. На палубе гулял сильный ветер, он резал глаза так, что из них текли слезы; он вырывал из-под повязки пряди волос Майкла Мюррея, и они плясали вокруг его головы словно пламя. Хотя, будь он посланником дьявола, у него и лицо было бы безобразным как смертный грех, но ведь оно не такое.

К счастью для него, он был похож на свою мать, придирчиво подумала она. Его младшему брату Йену повезло меньше, даже и без его языческой татуировки. У Майкла было весьма приятное лицо, хоть и обветренное, хоть и со следами горя; да что удивляться, ведь он только что потерял отца, а за месяц до этого во Франции у него умерла жена.