Анна Кэмпбелл - Семь ночей в постели повесы

Теперь Роберта хочет видеть его. Он не разговаривал ни с одной из сестер Форсайт с той горькой встречи в Ньюгейте, когда оскорбленный и злой набросился на Сидони. Трех месяцев хватило, чтобы раскаяться в своей вспышке, но боль в сердце они не успокоили. Тоска по ней лишила его сна. А если он время от времени проваливался в беспокойный сон, мучительные видения преследовали его.

Ему было чертовски плохо.

Настолько плохо, что порой он думал послать гордость к чертям и приползти к Сидони в жалкой надежде на доброе слово. После того как он накинулся на нее, прощения он не ждал. Она спасла его, а он ответил не благодарностью, но яростью. Но потом рассудительность требовала оставить ее в покое. Предоставить ей свободу строить свое будущее, которое она не намерена делить с Джозефом Мерриком.

Она вполне ясно дала это понять.

Назначив денежное содержание Роберте и приняв на себя финансовые обязательства по содержанию сыновей Уильяма, он предложил пособие и Сидони. В то время он все еще чувствовал себя оскорбленным тем, что сестра для нее оказалась важнее, чем он. А как унизительно было сознать, что, по крайней мере частично, в его вспышке виновата ревность. Но даже в гневе ему невыносимо было думать, что она влачит жалкое существование. Ему хотелось, чтобы она имела возможность купить красивое платье и новую шляпку…

Какой-то поверенный из Сити отказался от ее имени от любой помощи виконта Холбрука. Она не приняла этот подарок. Ее холодный отказ вызвал у Джозефа чувство, будто она располосовала только-только затянувшуюся рану. Здравый смысл и чувство самосохранения требовали предоставить ей возможность справляться со всем самой, но здравый смысл не согревал в холодную зимнюю ночь, и он почти готов был послать его к дьяволу. Если он станет искать Сидони, то рискует испытать унижение. Однако унижение – роскошь в сравнении с бесконечной, грызущей его тоской.

В Девоне Сидони желала его. Он во многом в своей жизни ошибался, но только не в этом. Быть может, если он упадет ей в ноги, она вновь удостоит его своей милости. Вот до чего он дошел в своем одиночестве, каким жалким стал. Всю жизнь он мечтал, что если докажет свои законные права, сотрет пятно позора с памяти родителей, расквитается с этим негодяем Уильямом за его зло, то будет счастлив.

Теперь он не мог припомнить времени, когда был несчастнее. Когда еще был настолько жалок.

Подавленный, ко всему безразличный, Джозеф самому себе был противен. Ему требовался хороший пинок.

– Милорд? – напомнил дворецкий, все еще протягивая серебряный поднос с карточкой Роберты.

До Джозефа дошло, что он опять впал в меланхолию. В его постоянной рассеянности тоже следовало винить Сидони. Его называли самым острым финансовым умом своего поколения. Теперь его бы никто так не назвал.

Роберта здесь, в Меррик-Хаусе. Вероятно, намерена высказать недовольство по поводу своего содержания – Джозеф оговорил строгие условия, чтобы отучить ее от азартных игр и излишеств. Но он готов был вытерпеть тираду о скаредности, лишь бы услышать что-нибудь о Сидони.

От его гордости воистину остались лишь жалкие крохи.

Он взглянул на дворецкого:

– Проводите миссис Меррик ко мне и принесите чаю, Дженкинс. Передайте в конюшню, что я прошу оседлать Казимира, как только моя гостья уйдет.

Роберта наверняка чего-то хочет – она является к нему, только если ей что-нибудь нужно. На этот раз и ему кое-что нужно от нее.

Сидони вышла из высокого белого дома в Паддингтоне и глубоко вдохнула свежий утренний воздух. Насколько он может быть свежим в Лондоне. Февраль был на исходе, но весной еще даже не пахло, хотя вчера в Гайд-парке она заметила несколько храбрых подснежников. Нынче зима длилась бесконечно.

Или она носила зиму в себе?

Поежившись, Сидони плотнее закуталась в свою коричневую накидку. Приехав в город два месяца назад, она купила пару поношенных платьев, но не могла найти в себе желания заказать новый гардероб, приличествующий ее новому независимому положению. Ей с трудом удавалось заставлять себя каждое утро вылезать из постели.

Несмотря на то что утро было уже позднее, на улице нисколько не потеплело. Как женщина не первой молодости, обитающая в районе, где живет средний класс, Сидони, по крайней мере, могла ходить без сопровождения. Сегодня она вышла позднее обычного. Было как-то особенно трудно встать и одеться.

В последнее время ее терзали мысли о том, что пора обустроить свое будущее. Недели за неделями боролась она с безразличием, которое охватило ее после посещения Джозефа в Ньюгейте. Поначалу она была слишком несчастна, чтобы ее заботило, куда она поедет, поэтому Сидони в тумане отчаяния вернулась в Барстоу-холл. Но капризы Роберты скоро стали действовать ей на нервы, и Сидони не могла забыть, как сестра с готовностью предоставила обвиненному в убийстве Джозефу выпутываться самому.

Жизнь в Уилтшире стала невыносимой от постоянного нытья и жалоб Роберты, что Джозеф Меррик украл ее место в жизни и обществе. Сколько бы раз Сидони ни объясняла, что если кто и был вором, так это Уильям, а вместе с ним и его семья, сестра не слышала ее.

Подтвердив свои законные права на титул, Джозеф, разумеется, попросил передать в его владение Барстоу-холл. Это породило очередную бурю возмущения Роберты, которая тем не менее неохотно и за счет Джозефа переехала в прелестный дом в Ричмонде.

После отъезда семейства из Барстоу-холла Сидони ради душевного покоя решила жить отдельно. День рождения ее прошел, и она получила свое наследство. Собственный дом дал наконец ей такую возможность.

Жизнь с бывшей гувернанткой в Паддингтоне была временной. Каждый день Сидони намеревалась начать поиски постоянного жилья. Но день за днем проходили в пелене тоскливого одиночества и заканчивались так же неопределенно, как и начинались. Ей не хотелось оставаться в Лондоне. Она решила переехать на север, в Йоркшир или даже в Нортумберленд. Хотя бы только потому, что это было очень далеко от Девона. Но деревня или город? Нет, сейчас у нее совсем не было сил, чтобы подыскать себе пристанище.

Вместо этого Сидони проводила дни, сидя в своей комнате, как раненое животное, делая лишь минимум для поддержания здоровья. Она была противна сама себе такая, но не знала, как освободиться от чувства вины и тоски. Эстер, ее хозяйка, делала попытки втянуть ее в активную жизнь, но Сидони сопротивлялась.

Но время шло, и сохранять благословенное оцепенение становилось все труднее. Необходимость действовать настойчиво билась о стеклянную стену, которая ее защищала. Но пока Сидони безвольно плыла по течению, как веточка, попавшая в водный поток.

Направившись в парк на ежедневную прогулку, она не обращала внимания ни на что вокруг, сосредоточившись на веренице своих серых монотонных дней. Серое было сейчас для нее почти благом. В его неопределенности она могла ничего не чувствовать.