Ровена Коулман - Мужчина, которого она забыла

Я осторожно закрываю дверь. Может, успеем хотя бы перемешать что-нибудь в миске, пока мама нас не нашла?

– Это мука? – Эстер сует мне под нос розовый пакет с каким-то порошком. Я принюхиваюсь. Запах напоминает о ярмарке.

– Да, – говорю я, хотя не уверена. – Вполне возможно.

– Будем вешать? – радостно спрашивает Эстер. – На весах?

Она спускается, захватив из буфета маленькую чашечку.

– Нет, – говорю я. – Весы для неудачников. Мы будем жить опасно.

– Надо печку, – велит она мне. – Ты зажигай, ты взрослая, а печка горячая-горячая!

Я оборачиваюсь и гляжу на плиту. Помню, я выбрала ее за размер и эффектный вид: такая должна стоять на кухне у женщины, которая умеет готовить, хотя я никогда не умела – даже в те времена, когда знала, что такое мука. Я готовила только любимую дочкину лазанью, а для этого нужно совсем мало умений. Впрочем, сейчас не осталось даже их. Интересно, для чего нужны эти торчащие из плиты штуки? Я берусь за одну из них и поворачиваю. Ничего не происходит, но Эстер, кажется, удовлетворена.

– Нам нужны яички! – Она подходит к холодильнику и принимается выбрасывать на пол его содержимое – хлюп! шлеп! – пока не находит в глубине сырую картонную коробку в форме яйца. Коробка полна красивых гладких предметов – судя по виду, они должны идеально ложиться в ладонь. Я люблю яйца, потому что еще не забыла их. Теперь они кажутся даже красивей, чем раньше.

– А сколько? – спрашивает Эстер.

– Все, – отвечаю я. Потому что хоть и знаю, что такое яйца, но считать их не умею.

– Можно я разобью?

Я киваю, хотя мне совсем не хочется их бить – они такие красивые, приятные, круглые… Однако Эстер берет в руку первое и с размаху опускает его в муку (или в то, что мы считаем мукой), так что скорлупа лопается, содержимое течет сквозь пальцы, а белый порошок летит нам прямо в нос.

– Весело! – говорит Эстер и разбивает второе яйцо. У моей дочери хриплый старушечий смех, будто она курит по сорок сигарет в день, и от этого я смеюсь еще сильнее, заражая ее.

– Еще? Да? – В глазах Эстер сияет неподдельная радость.

– Да! – говорю я, давясь хохотом.

Она берет третье яйцо и, дрожа от смеха, взбирается на столешницу, явно держа в уме какой-то чудесный план. А затем бросает яйцо с высоты своего роста в миску. Оно с глухим стуком встречает свою судьбу, в воздух поднимается белое облачко, и моя дочь танцует от счастья. Я изо всех сил стараюсь удержать в памяти это мгновение.

– Чем это… – На кухне появляется мама. – Газ! Господи, ты же газ включила!

Мама торопится к черному входу, чтобы остудить наше с Эстер веселье струей сырого холодного воздуха. Затем подбегает к плите и крутит в обратную сторону ручку, которую я только что повернула.

– Марш с кухни, юная леди, – говорит мама, не давая Эстер спуститься самой со стола, а подхватив ее под мышки. – Обе во двор! – Она обводит взглядом беспорядок. – Чтоб я вас до конца уборки не видела!

Она выставляет нас на холод, будто бродячих собак, обглодавших ножку любимого столика, и, набрав в грудь воздуха, возвращается в дом. Мы с Эстер стоим во дворе. Руки у нее все еще липкие от яиц.

– Больше не печем? – печально спрашивает она. – Я хочу еще печь.

– Тебе нельзя прикасаться к плите! – Мама возвращается с теплыми вещами. Она протягивает мне куртку и помогает Эстер просунуть руки в рукава. Я гляжу на свою одежду. Мне такая не нравится, и маме это известно. Наверняка решила меня наказать. Я теперь люблю джемперы – с ними просто: знаешь, куда совать голову, а рукава сами найдутся. И у джемпера нет этих штук, их еще нужно соединять вместе – терпеть не могу. Я верчу куртку в руках, как собака, которая ловит свой хвост. Мама отбирает ее и помогает мне одеться, совсем как Эстер. Я, совсем как Эстер, надуваю губы.

– Нельзя вести себя как раньше! – отчитывает меня мама. – Сколько раз тебе говорили…

– Не знаю, – сердито отвечаю я. – У меня проблема с кратковременной памятью…

Мама смотрит на меня, сузив глаза, и я вижу, что она по-настоящему на меня злится. Как в тот раз, когда я напилась в пятом классе, вернулась домой из школы и заблевала постель, в которой она спала.

– Почему? – спрашивает Эстер. Мама яростно трет ей руки антибактериальной протиркой. – Почему нам с мамой нельзя веселиться?

– А если бы ты что-нибудь зажгла, или на кипятильнике включилась бы лампочка, или выключатель дал искру? Нас всех могло убить!

– Убить? – тревожно переспрашивает Эстер. – Насмерть?

– Я не нарочно, – говорю я жалостным голосом. Мама обматывает мне шею шарфом. – Мы веселились. Это… случайно вышло. Я не нарочно.

– Ты всегда не нарочно, – парирует мама. Это стандартный ответ, который я слышу с тех пор, как сказала, что не нарочно вылила целый флакон духов на собаку, не нарочно выпила весь рождественский херес, так что два дня не могла ходить в школу, не нарочно переспала со своим строителем и вышла за него замуж. Только в этот раз я действительно не нарочно.

Мама застегивает последние пуговицы на куртке.

– Ждите здесь, – говорит она. – Я пойду посмотрю, все ли в порядке.

Эстер сжимает мне руку в знак солидарности.

– Мы же только пекли торт…

Я осматриваюсь по сторонам – как бы нам скоротать время? Может, где-нибудь есть мячик или та штука с колесами, на которой Эстер обожает носиться, особенно вниз по холму. И тут я вижу, что задние ворота чуть приоткрыты. Я-то думала, они заперты на два оборота и задвижку, но нет – открыты: между створками виднеется узкая полоска свободы.

– Пойдем в парк? – предлагаю я.

– Конечно! – И Эстер выводит меня со двора.

Эстер знает дорогу даже в темноте – а та наступила неожиданно… Вот вам и зима: оглянуться не успеешь, а день уже кончился. Я держу дочь за руку и позволяю ей руководить нашей экспедицией. Эстер весело щебечет и ничего не боится – ни того, что солнце почти скрылось за черным горизонтом, изрезанным силуэтами деревьев, ни машин, которые, словно вереница горящих глаз, проносятся мимо с включенными фарами.

Мы останавливаемся на перекрестке. Эстер с восторгом нажимает кнопку светофора и важно говорит:

– Ждем зеленого человечка!

Телефонная будка через улицу сияет, словно маяк. Она напоминает мне о теплом летнем вечере, о том, как я, набив карманы мелочью, выходила из дома поболтать с мальчиком, который мне тогда нравился. У нас дома был только один телефон в прихожей, и для приватных разговоров приходилось идти в конец улицы и звонить из будки. Будка, покрытая изнутри непристойными надписями и предложениями сексуальных услуг, стала моей тихой гаванью. Там я устраивала свою жизнь, шептала сладкие пустяки и слышала такие же в ответ, приложив трубку к уху, будто ракушку, в которой шумит море.