Эмма Марс - Спальня, в которой ты, он и я

Он заметил мой настойчивый взгляд и слегка улыбнулся тонкими губами:

– Это кадуцей Гермеса.

Ах, вот оно что! Кадуцей – эмблема врачевания и торговли, такой знак можно встретить на вывесках аптек или в медицинских лабораториях.

Ниже, на уровне запястья, виднелась также замысловато выведенная буква, одна-единственная.

– А эта буква? Что она означает? И почему только «А»? Подразумевается слово «артист»? Или «анархия»?

Мои предположения, высказанные полушутя-полусерьезно, не вызвали у него улыбки, напротив, лицо Луи внезапно сделалось мрачным, вдруг исчезла веселая беззаботность, до этого момента игравшая в глазах и уголках губ.

– Нет, просто первая буква алфавита, – коротко ответил он почти шепотом.

Его хмурый вид должен был предостеречь меня от развития темы. Но я продолжала докапываться:

– Всего лишь первая? А дальше?

– Дальше следуют все остальные.

Я с полуслова поняла его дальнейшие планы: выгравировать на теле все буквы одну за другой. Сделать из себя ходячую азбуку, своего рода живой букварь, – всегда с собой, причем пожизненно. Неплохая идея и в то же время идиотская. Трогательно и бессмысленно. Наивно и смешно. Для подростка – может быть, и забавно, но странно предположить подобное увлечение у взрослого человека.

– А перо? Как это нарисовано?

Еще в первую нашу встречу в галерее Соважа я обратила внимание, что кадуцей на его руке нарисован пером, а не простыми точечными крапинками, как в обычной татуировке.

– Скажем так, каждая из них появляется при помощи стилета, именно ему, в конце концов, подвластно собрать эти буквы и выстроить их в слова, которые нас утешат.

Я тоже читала Библию и помню что-то насчет того, что сначала было слово. Но Луи, переделав на свой лад библейский постулат, решил, что слово было всем. А ведь сначала было не слово, а… половой акт, разве не так? Как же случилось, что в течение двух тысячелетий нам внушали, а мы верили, что возникновение жизни возможно без соития?

Я хотела еще поговорить об этом, его реакция убедила меня в том, что я касаюсь чувствительной для него темы, но Луи резко остановился где-то посередине улицы Шапталь и опустил рукав своей рубашки, закрыв татуировку и таким образом дав понять, что дискуссия окончена.

Мы были где-то в районе дома номер 16. Между фасадами двух соседних домов затесалось дерево, свесив колоколом на тротуар густую листву. Узкий проход, окруженный с обеих сторон покрытыми зеленым плющом стенами, с этого места вел куда-то перпендикулярно вверх, к залитому солнцем дворику, наверняка уютному и очаровательному. Там, на скамеечке, две пожилые дамы отдыхали от зноя в тени разросшегося до огромных размеров розового куста.

В поле моего зрения попала табличка на доме:

– Кстати, об алфавите, – продолжил он разговор с деликатной улыбкой. – Все, что нужно знать о романтизме в Париже, буквально от А до Я, находится здесь. Вы не сможете понять этот квартал, если не заглянете сюда.

Хотел ли он показать мне очарование этой тихой гавани на мощеной улочке, затерявшейся во времени в десятке метров от суеты современной жизни? В глубине двора виднелось небольшое строение удивительной красоты, с зелеными ставнями, с пышно разросшимися кустами чайных роз на балконах.

Когда я случайно споткнулась на шатких булыжниках гранитной мостовой, он крепко сжал мою руку, чтобы я не упала. И второй раз моя грудь коснулась тела Луи, на этот раз сбоку. Я почувствовала, какой у него напряженный и мускулистый торс. Чтобы не показать своего смущения, я задала первый, пришедший в голову вопрос:

– А кому принадлежал этот дом?

– Художнику Ари Шефферу. В каком-то смысле его считают официальным портретистом романтической элиты. Лист, Санд, Шопен, Ренан… Он обессмертил их в этих стенах.

Вместо того чтобы пройти со мной внутрь здания, он придержал меня за локоть и отвел во внутренний дворик справа от дома. Поляну украшало несколько ажурных кованых лавочек, окруженных розовыми кустами, а за ней открывался вид на роскошный зимний сад, служивший продолжением дома, где за застекленными арками под прозрачным потолком располагалось небольшое бистро. Там за круглыми столиками немногочисленные туристы, перетянутые портупеями фотоаппаратов, с блаженными улыбками на устах лениво потягивали чай.

– Здесь мило, правда?

Я кивнула в знак согласия, не отпуская его руки. То, что такое уютное, тихое, романтическое место могло как-то сохраниться в нашем городе, в стороне от привычной сутолоки, можно считать поистине чудом. А то, что именно Луи, а не кто-то другой привел меня сюда, было просто жестокой иронией судьбы. Луи предложил мне стул и сам сел рядом. Он чувствовал себя совершенно непринужденно в старинном, можно даже сказать, старомодном интерьере. В небольшом искусственном водопаде среди камней скрывался динамик, откуда доносились звуки меланхолической музыки. Несколько секунд, замерев в благоговейном почтении, с затуманенным взглядом, он слушал мелодию, потом объявил:

– Фредерик Шопен, ноктюрн до-диез минор, опус номер 20, этот шедевр увидел свет после его смерти.

Кто другой из моего окружения был в состоянии узнать творение Шопена, услышав два-три аккорда из середины произведения? Но я тут же себя осадила, ведь он мог с таким же успехом сказать, что это – Шуберт или Бетховен, я бы все равно поверила на слово.

– Знаете ли, – продолжал Луи, – именно здесь зародилась любовь Жорж Санд и Фредерика Шопена. Иногда говорят, что они впервые встретились в городской ратуше, у Листа. Другие утверждают, что их высокие отношения начались в Орлеанском сквере. Но на самом деле именно у Шеффера эти двое впервые преодолели отвращение друг к другу. Ари был просто одержим манией знакомить своих друзей между собой.

С этими словами он описал широким жестом строение от крыши до пола. Тяжелые велюровые портьеры серого цвета скрывали выход из дома в зимний сад, словно желали лучше сохранить тайну страстной любви двух великих людей.

– Вы сказали, отвращение? – удивилась я. – Я думала, они были без ума друг от друга.

– Да, я так и сказал, отвращение. Знаете, что Шопен написал о Жорж Санд после того, как увидел ее в первый раз?

– Нет…

Нам как раз принесли чай с печеньем. Он налил мне чаю, жасминовый запах поднимался легкой дымкой из чашки. Налил и себе, не отрывая от меня напряженного взгляда. Затем процитировал по памяти:

– «Какая несимпатичная женщина, эта Санд! Это точно, что она – женщина? Я начинаю в этом сомневаться».

– Мило! Настоящий джентльмен!

– В любом случае это – прекрасный пример смирения в любовных отношениях. Вы не находите? Никогда не знаешь, куда может привести первое впечатление, даже неприятное…