Евгения Марлитт - Огненная дева

© Зиновьев В., перевод на русский язык, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

Над зеркальным прудом высоко-высоко в голубом и бездонном весеннем небе застыла неподвижная черная точка. В серебристой воде скользило множество рыб. Уединенный и безмолвный уголок. Но даже старые гигантские деревья, окаймлявшие зеркальные воды, не могли защитить их обитателей от крылатого хищника, который в любой миг мог, стремительно метнувшись за добычей, мгновенно нарушить веселую жизнь водяного царства. Сегодня, однако, он не решался спуститься, так как против обыкновения здесь собралось много людей – взрослые и дети. Последние кричали, шумели и играли пестрыми мячиками. Распряженные для отдыха лошади громко ржали, рыли копытами прибрежную землю. Сквозь верхушки деревьев неслись к небу легкие облачка дыма костров. Шум и дым не нравились крылатому хищнику, и он, вместо того чтобы спускаться, стал подниматься все выше и выше, пока совсем не скрылся. Точка в небе исчезла, растаяв в эфире…

На левом берегу пруда вдали от сутолоки ютилась рыбачья деревенька – домиков восемь, разбросанных поодаль друг от друга, под тенью столетних лип, ветви которых спускались так низко, что соломенные крыши приходились как раз под нижними ветвями; южная сторона домиков окружена была кустами шиповника и боярышника, вдоль стен развешаны сети с сачками, а перед входными дверями стояли деревянные скамейки – все это резко выделялось на светлом фоне песка.

Напрасно ваш взгляд стал бы искать мощные фигуры рыбаков: их не было тут и следа. Хорошо было и то, что громадный парк с вековыми деревьями совершенно скрывал лежавшую за ним столицу; думалось, что находишься в патриархальном центре сельской жизни, пока не отворялась дверь одного из домиков.

Если бы германский герцог мог предвидеть, что из-за безвинного малого Трианона французская королева поплатится головой, то рыбачья деревенька, наверно, никогда не была бы построена. Но герцог не обладал даром предвидения, поэтому это прелестное поселение вот уже более ста лет стояло на берегу пруда, снаружи выглядя словно первобытная идиллия, внутри же вполне удовлетворяя всем прихотям избалованного роскошью человека. Стоило войти в один из домиков, и ваша нога тонула в богатейших пушистых коврах; мебель и стены были обиты тяжелыми шелковыми материями, простенки скрывались под зеркалами, хотя по наружности хижины и кокетничали бедностью и простотою. Но нельзя же было, на самом деле, обедать за белым крашеным столом, а тем более отдыхать после упоительной игры на жесткой деревянной скамейке.

Герцогский дом, одному из владельцев которого рыбачья деревня была обязана своим существованием, строго придерживался старого обычая, по которому каждый наследник престола должен был посадить липу на восьмом году от рождения. Таким образом луг, раскинутый на левом берегу пруда и прозванный Майенфестом, сделался историческою знаменитостью, нечто вроде генеалогической таблицы. Случалось, что посаженная герцогскою рукою липа не принималась, но, в общем, Майенфест обладал поистине редкими экземплярами: вековые исполины, стволы которых покрыты были серо-зеленоватым мохом, точно панцирем, простирали длинные ветви над своими потомками и над слабыми деревцами, которые – увы! – и здесь встречались, несмотря на то что были посажены рукою герцогского сына.

Сегодня, в мае, наступила знаменательная очередь наследному принцу Фридриху. Само собою разумеется, двор и лояльная столица праздновали этот день по предписанному издавна обычаю. Были приглашены все дети лиц, принимавшихся во дворе; менее счастливые, не имевшие ни баронской, ни дворянской короны, тоже выехали со своими родителями, чтобы хоть издали видеть, как природный принц будет управляться с заступом. За Вагенбургом тянулось по дорогам и тропинкам множество народа, а молодые парни влезали на деревья, служившие, бесспорно, самыми лучшими наблюдательными пунктами.

Торжество было двойное. Полтора года тому назад умер владетельный герцог, отец наследного принца, и только сегодня вдова его, красавица герцогиня, сняла долго продолжавшийся траур.

Она стояла тут же, возле только что посаженной липки. При взгляде на нее нельзя было ни минуты сомневаться в том, что она здесь царица всего собрания. Она была вся в белом, только у пояса приколот бледно-розовый цветок шиповника, да от пунцовой подкладки маленького зонтика, который она держала над непокрытой головой, падала розоватая тень на ее лицо, на прямой, остренький, очень маленький носик и полные, хотя и бледные губы. Поразительно неправильные черты лица, густые, как грива, с синеватым отливом волосы, легкая синева под глазами и тот восковой, безжизненный цвет лица, который так часто служит признаком страстной натуры, придавали ее лицу красоту испанской креолки, хотя, разумеется, в жилах немецкой герцогини не было ни капли этой крови.

Она следила за полетом хищника так же внимательно, как и толпа детей, сопровождавшая восторженными криками его исчезновение.

– Ты опять не кричал с нами, Габриель, – сердито заметил маленький мальчик стоявшему около него другому, постарше, белое полотняное платье которого резко отличалось от изящных костюмов прочих детей.

Мальчик не отвечал, а растерянно и смущенно опустил глаза, и это страшно рассердило младшего.

– Разве тебе не стыдно перед другими мальчиками, негодный мальчишка?.. Кричи сейчас ура! И мы тоже закричим, – приказывал и в то же время ободрял он.

Мальчик в белом платье тревожно отвернулся. Он пытался было уйти, как вдруг маленький мальчик с быстротою молнии приподнял свой хлыст и ударил им по лицу несчастного.

Остальные дети мигом разбежались, и дрожащий от гнева мальчик на несколько минут остался один. Это был идеально красивый ребенок, в изящном зеленом бархатном костюме, с чудными каштановыми локонами, полный силы и величия; наследный принц, брат его и вся их детская свита не могли бы с ним сравниться.

Бедная и испуганная наставница его поспешила к нему, но герцогиня предупредила ее и взяла его за руку, крепко сжатую в кулак.

– Это нехорошо, Лео, – сказала она, но в голосе слышалось более нежности, чем гнева.

Мальчик резко высвободил свою руку из нежной, бархатной руки герцогини и, бросив искоса взгляд на удалявшегося, побитого им товарища, повернулся на каблучке.

– Что ж такое, – ворчал он, – и поделом ему! Папа его тоже терпеть не может и говорит: «Этот трус боится даже собственного своего голоса».

– Положим, что так, маленький упрямец; тогда для чего же ты настаиваешь, чтобы этот Габриель сопровождал тебя всюду? – спросила, улыбаясь, герцогиня.