Николь Фосселер - Под шафрановой луной

Майя помолчала, глядя на небо, нависающее густой серой массой.

– Мне совсем не нравится думать о том, что скоро ты можешь опять уехать, – наконец прошептала она.

Джонатан тихо засмеялся и встал.

– Во-первых, еще неизвестно, примут ли меня вообще, а если и примут – когда придется отправляться. Во-вторых, война когда-нибудь закончится. Франция, Англия и Османская империя, объединившись, зададут жару «русским медведям» и в два счета поставят их на колени!

Он ободряюще нажал ей пальцем на кончик носа и указал на письмо Ральфа, лежащее на распахнутой книге в подоле юбки.

– Не торопись. Я напишу ему, только когда ты отдашь свое письмо.

– Хорошо, – кивнув, отозвалась Майя. На полпути к двери Джонатан остановился у ее секретера. Она следила за ним взглядом. Оперевшись руками на стул, он задумчиво смотрел на исписанные листки бумаги, лежащие на столе, не читая их. Майя отнеслась к этому совершенно спокойно – она знала, что брат, хотя и принимает в ее делах живое участие, никогда не станет совать нос слишком глубоко в ее жизнь. Но и в свежих строках Ричарда уже не было ничего волнующего или шокирующего. Они лежали там несколько дней, но она, вопреки прежним привычкам, еще не написала ему ответа, не считая нескольких сухих, незначительных фраз.

Шестнадцатого января Ричард покинул Каир и ненадолго остановился в Аденской гавани, прежде чем продолжить путешествие в Бомбей, чтобы возобновить службу. Он писал из дома доктора Джона Штейнхаузера, старого друга со времен Карачи, с недавних пор занимающего должность врача в захваченном англичанами городе на юго-западе Аравийского полуострова. Они задумали перевести на английский сборник увлекательнейших историй под названием «Тысяча и одна ночь» и вместе мечтали вернуться в Марсель, « уголок Африки в Европе, – как выразился Ричард, описывая их загородный дом, – где мы будем проводить досуг в гамаках, не притрагиваясь к книгам, бумагам, перьям, чернилам, письмам и телеграммам – это будет для нас отступлением, отдыхом, который подготовит нас к окончательному склерозу».

Написанные им слова, в которых все эти годы Майе виделось столько любви, строчки, между которыми мерещилось столько чувств, тоски и обещаний, теперь казались пошлыми, пустыми и отравленными снобизмом. Они не могли сравниться с письмами, написанными Ральфом – он с чувством рассказывал ей про свою семью, как они отметили в конце декабря его двадцать восьмой день рождения, и о своих впечатлениях от возвращения на родину после многолетнего отсутствия.

…В Челтенхеме и Монпелье на каждом углу выросли новые дома, и поэтому иногда мне кажется, что я на чужбине. В каком-то смысле, так и есть, если бы все остальное не было так хорошо знакомо. Моя невестка Изабель – прекрасный человек, сложно поверить, что сначала они с мамой друг другу не понравились! Теперь живут душа в душу, а Томас-младший уже настоящий маленький разбойник…

Он сыпал вопросами: как у Майи дела, как она проводит дни и что думает о предстоящей войне. И постоянно вставлял комплименты, сперва робкие, но вскоре – куда более смелые:

Я мог бы слушать вас часами, днями напролет, внимать вашим рассказам об истории Оксфорда и его зданий… Ваши глаза похожи на камень «тигриный глаз» в свете солнца… Вы держитесь так грациозно и естественно и вместе с тем – так пленительно…

Джонатан тоже молча предавался раздумьям. Ему удалось без особых усилий убедить Марту позволить Майе продолжать переписку с Ричардом Бертоном. Несколько спокойных аргументов, разумных и объективных, плюс немного лести, к которой она была столь восприимчива с тех пор, как стала второй миссис Гринвуд и пыталась завоевать сердце мальчика, оставшегося без матери, – и о запрете на переписку или невыдаче хранимых писем не стало речи. Он сделал это ради Майи, зная, насколько та дорожит связью с Бертоном, и все же не мог смотреть на эти отношения без снисхождения. Содержание писем было ему неизвестно, и он не понимал, что их объединяло, но все равно боялся, что однажды Майя раскается в своем детском увлечении, из-за которого потратила столько времени на ожидание.

– Он не скоро вернется, – наконец прервал он тишину.

Майя помолчала, пытаясь побороть неожиданно подступившие слезы. Джонатан с непоколебимой уверенностью произнес то, что она и сама понимала – даже слишком хорошо понимала, но не хотела признавать.

– Да, – согласилась она хрипловатым голосом, – он вернется очень не скоро.

Джонатан медленно кивнул, скорее себе, чем сестре, с глубоким вздохом оттолкнулся от стула, стоящего у секретера, и пошел к двери.

– Джонатан, – вполголоса позвала Майя, когда он уже взялся за ручку, и он повернулся, вопросительно подняв брови. – Почему мы, женщины, можем хоть в какой-то степени распоряжаться собственной жизнью, только если выйдем замуж за подходящего человека?

Он смущенно опустил глаза, беспомощно пожал плечами и снова посмотрел на сестру.

– Не знаю. Возможно, – он понизил голос до шепота, – возможно, среди вас слишком много таких, как Ангелина.

Увидев, что Майя лишь слабо улыбнулась в ответ на шутку, он серьезно добавил:

– Я бы изменил это, если бы знал как.

Безмолвно посмотрев на него, она прошептала, явно пытаясь сдержать в себе отчаянную горечь – голос ее от этого стал совсем низким:

– Я тоже.

Майя сухо сглотнула, отвернулась к окну и прижалась лбом к стеклу. Растерянный, Джонатан еще какое-то время неподвижно стоял у двери, не зная, что сказать, но внутренний голос подсказал ему: уходи! – и он тихо вышел из комнаты. Майя даже не услышала легкого щелчка, с которым захлопнулась дверь. Она не сразу заметила, что не переставая гладит большим пальцем письмо Ральфа.

…миссис Гринвуд любезно пригласила меня в марте на две недели в Блэкхолл. Я с удовольствием приму приглашение – разумеется, если вам тоже этого хочется. Вы хотите со мной увидеться, мисс Майя?

Она подышала на стекло и на туманном пятне, оставшемся от ее дыхания, нарисовала указательным пальцем сердце, вписав в него букву Р. И, хотя сама не успела понять, означал ли инициал «Ральф» или «Ричард», стерла пятно рукавом, разозлившись на себя за такое ребячество. Наверное, пусть это была и колкость, Ангелина невольно оказалась права тем декабрьским днем… Майя повзрослела и взяла судьбу в свои руки.

Было очень холодно, даже для начала марта, но вечерний чай в честь дня рождения Доры Дринкуотер традиционно происходил в саду. Тетя Дора уверяла, что в этот день не бывает дождя – насколько Майя помнила, это вполне соответствовало действительности, – и потому, несмотря на малоприятную температуру, закуски, столы и стулья устанавливали прямо на улице. Они ведь все-таки в Англии! Здесь не бывает неподходящей погоды, только традиции, и их нужно соблюдать. Чтобы несколько оживить голые ветви, на деревья повесили бумажные гирлянды, а на лужайке, которая, к облегчению тети Доры, уже позеленела, к подснежникам присоединились желтые, белые и сиреневые крокусы и ароматные гиацинты.