Николь Фосселер - Под шафрановой луной

Нет, я просто не могу больше говорить о больных и мертвых. На эту тему можно насочинять целые тома, и мое письмо все равно ничего не изменит. Эта война – одно сплошное несчастье и бесконечная осада. Как мы собираемся выиграть войну, если у нас больше нет людей, способных сражаться, потому что болезни, обморожения и голод выкосили или вывели из строя сотни и тысячи? Мне все чаще кажется, что я нахожусь не в реальном мире, а в лихорадочном сне какого-то безумца… И я всерьез боюсь утратить разум, как многие из тех, кто выстоял в окопах под гранатами. Тех, кто дезертировал или сам всадил себе пулю в голову, желая положить страданиям быстрый, безболезненный конец. Эта война отправила по домам целое поколение инвалидов, искалеченных душой и телом, – причем война даже не наша, а двух чужеземных сил.

Но лучше о приятном. Ха, как же я смеялся над твоими приключениями на базаре! Живо могу представить твое озадаченное лицо, когда крестьянка засыпала тебя потоком арабских слов, решив, что ты одна из них, просто в европейской одежде! Держу пари, в местном костюме ты вообще не будешь выделяться! Очень горжусь тобой, раз ты уже так хорошо владеешь языком и более-менее смогла объясниться.

Как бы мне хотелось сейчас оказаться в солнечном Адене! У меня такой неровный почерк из-за холода, я отморозил пальцы (и еще несколько частей тела), даже чернильницу пришлось отогревать в ладонях, чтобы окунуть перо. Ты еще помнишь прошлую зиму, те холода? Боже мой, я так часто думаю о доме, о маме и папе, об Ангелине и о тебе – в прошлом году у нас были совсем другие проблемы, они казались такими страшными и неразрешимыми. Что принесет новый год? Надеюсь, мир и долгожданную дорогу домой…

Д.

В эти месяцы Майя действительно очень часто писала в Севастополь веселые подробные письма, надеясь хотя бы ненадолго приободрить брата, пока он читает ее строки. Она хотела хоть немного отвлечь Джонатана от ужасов войны, с которыми он ежедневно сталкивался лицом к лицу, хотя сама узнавала обо всем лишь из газет и новостей, что приносил в их бунгало Ральф. При всей детальности, сообщения казались ей удивительно пресными и бесцветными – возможно, события в Севастополе и его окрестностях были слишком страшны, чтобы посторонний человек мог получить о них реальное представление. Письма Майя сочиняла и для себя, описывала жизнь, которой мечтала жить в Адене. В записках не было лжи, во всяком случае, в представлении Майи. Лишь ярко раскрашенные описания повседневной жизни, увиденных мест и встреченных людей. Люди эти, к ее собственному удивлению, открыто радовались, когда Майя, пусть и неумело, заговаривала на их языке, болтали с ней о погоде или совали инжир и финики. Каждое событие было значительным и достойным упоминания: вот она услышала с веранды крик птицы, непохожий на крики коршунов или воронов, кружащих в стальном небе, и оказалось, что кричит белоснежный сокол, взмыв над внутренней частью кратера и скользя над скалистыми гребнями с неповторимой невесомой элегантностью. Видела местных жителей, одетых в необычную для пестрого Адена одежду, раскрашенную в голубой и черный, в длинных, широких штанах и сапогах – они водили по улицам за уздечки невероятно красивых, благородных лошадей.

Но Майя молчала о своих печалях, заботясь о Джонатане и ради себя самой. Они с Ральфом все продолжали отдаляться друг от друга и разговаривали лишь по необходимости: говорить было попросту не о чем. На прошлой неделе он вернулся домой посреди ночи, от него пахло дешевыми мускусными духами. Майя сдержала расспросы и упреки и притворилась спящей, хотя на подушку сочились безмолвные слезы. Она боялась спровоцировать очередной скандал – между ними постоянно вспыхивали ожесточенные ссоры, чаще всего из-за какой-нибудь ерунды, бытового пустяка, и заканчивались наполовину искренними примирениями. Но постепенно не стало даже примирений, потому что физическое влечение Ральфа, похоже, угасло, а Майя не чувствовала в близости нужды и считала собственное поведение причиной охлаждения мужа. Умолчала она и о том, как набралась храбрости, надела лучшее платье и сама переговорила с лейтенантом Плейфером, рассказав о своем замысле основать школу, но он надменно осадил ее: какое ей дело до местных детей? Английские дети, разумеется, отправятся учиться в Англию, когда достигнут подходящего возраста, и не пора ли Майе самой позаботиться о пополнении? Где ему или капеллану найти время обучать женщину?

Не писала о том, что два месяца подряд надеялась на ребенка, но кровотечение возобновилось с особенной силой, и с тех пор не возникало никаких задержек. Майя чувствовала себя бесплодной, как скалы кратера, и такой же бесполезной. Но она не рассказывала брату о пустоте своего существования и скуке, о стеклянной стене, отделявшей ее от других обитателей Адена – будь то англичане, бенгальцы или арабы, – и о возвращении старого кошмара. Ожидание хоть какого-нибудь события стало куда невыносимее, чем прежнее ожидание в Блэкхолле. В Адене было даже не на что отвлечься.

Поэтому она радовалась каждой новой неделе и новой возможности написать Джонатану, провести несколько часов за шатким столиком в передней комнате, вновь переживая происшествия, воскрешая и приукрашивая воспоминания, тщательно подбирая слова, ощущая их вкус и наконец перенося на бумагу. Времени хватало с избытком, и эти моменты действительно дарили Майе счастье.

Именно поэтому она недовольно наморщила лоб, когда февральским днем раздался стук незваного гостя, но со вздохом отложила ручку, открыла дверь и замерла у входа, словно пораженная громом.

– Ас-саламу алейкум , – поприветствовал ее Ричард, так естественно и небрежно, словно обедал здесь три недели назад. Он похудел, покрылся темно-коричневым загаром и, несмотря на европейские черты лица, запросто мог сойти за араба или северного африканца. Но под опаленной солнцем кожей проглядывала бледность, за неукротимой энергией скрывались усталость и истощение, он казался почти больным.

– Ва алейкум ас-саламу , – механически ответила Майя, оцепенев от удивления и с трудом скрываемой радости. Но не смогла сдержать пробивающейся улыбки и наполнилась внутренним теплом.

– Значит, все удалось!

– Слухи еще не долетели? – улыбнулся Ричард и откинул одну руку. Другой он крепко сжимал большой сверток, обернутый в коричневую бумагу и перевязанный бечевкой. – Можешь меня поздравить! Под именем Мирзы Абдуллы, со стихотворениями и рассказами из «Тысячи и одной ночи», умением составлять гороскопы и трюками фокусника я стал сенсацией при дворе губернатора Зейлы, и под той же личиной мне удалось проникнуть не только в запретный город Харэр, но и в тронный зал эмира, которого все так боятся, и он даже протянул мне руку для поцелуя. На что я, впрочем, не согласился, поскольку подобные жесты приемлю исключительно от милых дам, и в результате мне пришлось десять дней ждать позволения эмира покинуть город, чтобы вернуться через Берберу. До Харэра и обратно – первым из европейцев!! – В его глазах заплясали чертики, и он тихо добавил: – Или лучше сказать: до ада и обратно?