Николь Фосселер - Под шафрановой луной

Ральф раскрыл коробочку и протянул Майе. Она смущенно посмотрела на обручальное кольцо в светло-голубом сатине. Массивнее предыдущего, из темного, тяжелого золота, явно дорогое.

– Лучше, чем предыдущее. И я сделаю все, чтобы стать лучшим мужем. Если… Если ты захочешь. Если захочешь – меня.

Увидев, что Майя никак не реагирует и молчит, он вновь захлопнул футляр и вжал его в руку Майе.

– Я оставлю его тебе, чтобы ты всегда помнила о моих намерениях.

Ральф казался разочарованным, и Майя заметила в его лице напряженность, хотя он изо всех сил старался это скрыть.

– Нам нужно возвращаться, – напомнил он, жестом указав на дом. – Мой поезд уже через час.

Он стоял перед ней в солнечном свете, сочившемся сквозь листву деревьев, отражающемся на золотых галунах и пуговицах военной формы, озаряющем его и напоминающем о прежних днях. О его настойчивом сватовстве, переполняющей Майю блаженной влюбленности, тогдашнем блеске и легкости. Куда все это ушло? Неужели действительно невозможно все это вернуть или превратить в нечто иное, простое, но не менее ценное?

Она импульсивно обвила его руками.

– Дай мне время, – прошептала она ему на ухо и почувствовала вздох облегчения.

– Все время этого мира, – прошептал он в ответ.

Она незаметно стерла следы его нежных поцелуев на щеках, и, когда он нашел губами ее губы, уклонилась и откинула голову резче, чем ей хотелось бы.

– Я буду терпеливым, – пылко пообещал он и погладил ее по щеке. – Не знаю, что тебе пришлось пережить там, в Аравии. Но возможно, когда-нибудь ты сможешь рассказать мне об этом.

– Возможно, – пробормотала Майя, но ее голосу не хватало убедительности.

Она вновь вернулась к старой жизни в Блэкхолле, словно никогда и не уезжала. Заняла свою старую комнату, читала, переводила и писала письма. Но остальное было иначе, чем прежде. Из уважения к трауру семьи в доме больше не проходило дискуссионных вечеров ученых и студентов. Немыслима была и организация больших чайных вечеринок или званых вечеров – лишь изредка Марта Гринвуд приглашала на чай небольшой круг приятельниц, и вечер проходил в подавленном настроении, но Марта находила утешение в том, что большинство присутствующих могли посочувствовать ее боли – они тоже когда-то теряли ребенка, мужа или другого члена семьи. Присутствие Майи и Ангелины было не ожидаемо, но желательно, и Майя охотно делала матери одолжение, надевая спешно сшитое платье из черного крепа и даже новое купленное Ральфом кольцо. По невысказанной просьбе матери она носила его вне дома, хотя с радостью снимала, стягивая в зале перчатки. Майя считала несправедливым носить кольцо, ведь для Ральфа оно значило так много, а для нее, напротив, так мало – символ замужества, что развалилось столь быстро, в котором она нарушила верность. Пусть она и была единственной, кто знал об этом, и сама она пыталась не вспоминать о случившемся.

Она с иронией замечала, как изменилось ее положение в обществе Оксфорда: из презренной старой девы с причудами она превратилась в почтенную супругу бравого солдата, самоотверженно поддерживающую родителей в тяжелые дни. О ее побеге больше не говорили, а если и вспоминали, то со снисходительной улыбкой, словно хотели сказать: ну да, начало было бурным и не слишком достойным, но теперь норовистые молодые лошади вновь послушно ковыляют в телеге общественных правил, как полагается.

Некогда столь оживленный Блэкхолл, казалось, осиротел, стал слишком большим для оставшихся Гринвудов. Словно смерть Джонатана ознаменовала конец беспечной эпохи и началась тихая, задумчивая жизнь. Майя тоже стала тихой и задумчивой. Ее прежняя неугомонность, энергия, с какой она изо всех сил пыталась добиться своего, и лихорадочное ожидание чего-то нового угасли. Сверкающие мечты о далеких странах и приключениях пообтесались об реальность, о трезвый взгляд на себя и свою жизнь. Тем не менее Майя радовалась каждому дню, не приносящему решающих новостей о Ральфе, который ждал личного или письменного уведомления о своей дальнейшей судьбе и пытался уговорить свою мать принять его жену. Майе не хотелось решать, оставаться ли дома или вновь отправляться в путешествие. Она была довольна своей жизнью, покоем, найденным здесь, в родительском доме, среди книг и размеренного распорядка дня. «Как монахиня в келье», – иногда замечала она, и не без удовольствия.

Вернулась она и к старой привычке засиживаться до позднего часа с книгой в кабинете отца. Тем более что на сентябрь пришлись особенно холодные вечера медно-красных и латунных оттенков, принеся предчувствие влажной, туманной осени. В эти чудесные вечера возобновились прежние безмолвные встречи отца и дочери, их тишину лишь подчеркивало тиканье часов, равномерный бой механизма и отдаленное эхо колокольни Святого Эгидия. Майя ни в чем не чувствовала от отца неприязни, разочарования из-за ее тайного побега, но Джеральд не смог полностью преодолеть обиду и восстановить прежнюю задушевность их отношений. Иногда Майя чувствовала на себе его удивленный, непонимающий взгляд. Нет, не без любви. Но с какой-то опаской, словно он не мог связать эту взрослую, замужнюю женщину с той маленькой девочкой, что столь живо продолжала оставаться в его воспоминаниях, при том что лейтенант Ральф Гарретт и Майино пребывание в Аравии крайне редко упоминались за столом.

Майя подняла взгляд, услышав, как отец выколачивает трубку в пепельницу и кладет ее на специальную подставку. Она с улыбкой посмотрела на него, он взял лампу и поставил перед ней на стол.

– Побереги глаза, – подмигнув, объяснил он.

– Спасибо, папа.

Но вместо того чтобы попрощаться и отправиться спать, Джеральд оглядел стопку книг возле лампы.

– Можно?

– Конечно. Мне их одолжил профессор Рэй.

– А, старина Рэй! – пробормотал Джеральд, взяв верхнюю книгу. – Я недавно наткнулся на него в библиотеке. Он восторженно отзывался о твоих новых языковых навыках.

Джеральд поправил очки и полистал страницы.

– Древние арабские сказания, – изумленно пробормотал он и продолжил листать: – Arabia felix. Сава. Химьяр.

Он опустил книгу и с глубоким уважением посмотрел на дочь.

– Интересная тема, хотя пока и мало исследованная. Насколько, – он почесал седую шевелюру, уже редеющую на лбу и затылке, – насколько я помню, Ричард Бертон упоминал об этом, еще когда был студентом. Он тебе не рассказывал? Странно… В своем паломничестве он хотел пройти и по их следам. Но по каким-то причинам не смог и больше никогда об этом не говорил. Сейчас Ричард, должно быть, в Крыму, в кавалерийском полку.

Он замолчал, погрузившись в собственные мысли, а потом слегка приподнял книгу и тихо продолжил: