Хорхе Исаакс - Мария

Позабыв обо всякой осторожности, я бросился в спальню, где лежала Мария, меня обуревало безумное желание прижать ее к груди, вернуть ей жизнь. С трудом сдержав себя, я растерянно подошел к кровати. В ногах у больной сидел мой отец; он устремил на меня пристальный взгляд, потом перевел его на Марию; казалось, он хотел о чем-то предупредить. Мама была тут же, но она не подняла глаз: зная о моей любви, она жалела меня; так всякая хорошая мать жалеет своего сына не меньше, чем любимую им женщину.

Я продолжал молча смотреть на Марию, не решаясь спросить, что с ней. Она как будто спала; на смертельно бледное лицо падали растрепанные волосы, в которых запутались увядшие цветы, те самые, что я подарил ей утром; наморщенный лоб выдавал нестерпимую муку, на висках выступили капельки пота; слезы не могли пролиться из закрытых глаз и блестели на сомкнутых ресницах.

Поняв, как я волнуюсь, отец встал и собрался выйти из комнаты.

– Все уже прошло, – сказал он, пощупав пульс Марии. – Бедная девочка! Той же болезнью страдала ее мать.

Грудь Марии судорожно приподнялась, словно перед рыданием, но затем тихо опустилась, и мы услышали только вздох. Едва отец вышел, как я встал у изголовья постели и, позабыв о матери и Эмме, молча сидевших рядом, взял с подушки руку Марии и поднес ее к губам, не в силах сдержать слезы. Я измерил всю глубину своего несчастья: так, значит, это та же болезнь, что и у ее матери, которая умерла совсем молодой от неизлечимой эпилепсии. Эта мысль сразила меня.

Я почувствовал, как дрогнула безжизненная рука, которую никак не могло согреть мое дыхание. Мария как будто приходила в себя, губы ее силились прошептать какое-то слово. Она запрокинула голову, словно стараясь освободиться от давящей тяжести. Потом, помолчав, что-то неразборчиво забормотала, и наконец ясно прозвучало мое имя. Я стоял, впившись в нее взглядом. То ли я слишком сильно сжал ее руку, то ли невольно произнес ее имя, но Мария вдруг медленно открыла глаза, как бы ослепленные ярким светом, и стала всматриваться в мое лицо. Потом приподнялась и, отстранив меня, спросила: «Что случилось?», потом, обращаясь к маме: «Что это со мной?» Мы постарались успокоить ее, но она, словно убедившись в своей догадке, сказала странным тоном, которого я тогда не понял: «Вот видишь? Этого я и боялась».

После припадка Мария совершенно обессилела и загрустила. Вечером, когда установленный отцом порядок это позволил, я снова навестил ее. Прощаясь, она удержала мою руку в своей и прошептала: «До завтра», подчеркнув последнее слово, как делала всегда, если продолжение вечерней беседы откладывалось на следующий день.

Когда я вышел на галерею, ведущую ко мне в комнату, мощные порывы северного ветра раскачивали растущие в патио ивы; выглянув в сад, я услыхал, как бушует он в купах апельсиновых деревьев, с которых разлетались испуганные птицы. Бледные зарницы, мелькающие словно мгновенные вспышки костра, тщетно пытались осветить мрачную глубь равнины.

Прислонившись к колонне, не чувствуя дождя, хлеставшего меня по лицу, я думал о болезни Марии и страшных словах отца. Я мечтал снова сидеть рядом с ней, как в те ясные, тихие вечера, что, быть может, никогда уже не вернутся!

Не знаю, сколько прошло времени, как вдруг мне почудилось, будто крыло пролетевшей птицы коснулось моего лба. Я окинул взглядом ближние леса, стараясь проследить ее полет: то была черная птица.

В комнате у меня было холодно; розы под окном дрожали, словно в страхе перед яростью бушующего ветра; в вазе увядали поблекшие ирисы, которые утром собрала для меня Мария. И тут резкий порыв ветра внезапно задул лампу, и прокатился долгий нарастающий гром, словно гигантская колесница, сорвавшаяся со скалистых вершин.

Среди рыдающей природы душа моя была охвачена глубокой, тихой печалью.

Часы в гостиной пробили полночь. Я услышал шаги у своей двери и голос окликавшего меня отца.

– Вставай, – сказал он, как только я ему ответил. – Марии опять плохо.

Припадок повторился. Через четверть часа я был готов в путь. Отец давал мне последние наставления, описывая новые симптомы болезни, а негритенок Хуан Анхель старался успокоить моего горячего и пугливого каракового коня. Я вскочил в седло, подковы зацокали по каменным плитам двора, и через минуту конь уже спускался в равнину, отыскивая тропу при свете бледных зарниц. Я помчался за доктором Майном, который проводил свой отдых в трех лигах [12]от нашего имения.

Я вспомнил Марию, какой видел ее днем в постели, ее слова «до завтра» – завтра, которое, быть может, уже не наступит, – и в нетерпении прикидывал, сколько осталось до конца пути; это нетерпение не мог умерить даже бешеный галоп моего коня.

Равнина убегала из-под его копыт, словно огромный ковер, стремительно развернутый дыханием урагана. Чем быстрее мчался я к встречным рощам, тем дальше, казалось, уходили они от меня. Только вой ветра в хмурых смоковницах, хриплое дыхание коня да цокот подков, высекающих искры из камней, нарушали безмолвие ночи.

Несколько хижин хутора Санта-Элена остались справа, потом до меня донесся запоздалый лай собак. То и дело приходилось замедлять скачку из-за спящих посреди дороги коров.

Красивый дом сеньора М., с белой часовней и сейбовыми рощами вокруг, смутно выделялся вдали под призрачным светом проглянувшей луны; время не пощадило старый замок, его башни и кровли.

Амайме вздулась после ночного ливня, грозный рев реки возвестил об этом задолго до того, как я подъехал к берегу. Свет луны, пробиваясь сквозь листву прибрежных деревьев, серебрил волны, и я мог разглядеть, насколько поднялась вода. Однако ждать было некогда: в течение часа я проскакал две лиги, но и этого было мало. Я вонзил шпоры в бока коня; насторожив уши и глухо посапывая, он, казалось, измерял буйную силу вод, бившихся у его ног. Потом ступил было в реку, но, охваченный непобедимым страхом, стремительно отпрянул и взвился на дыбы. Я потрепал его по шее, погладил мокрую гриву и опять вонзил шпоры, понукая броситься в реку; в возбуждении караковый снова встал на дыбы и с силой дернул головой – я отпустил поводья, заподозрив, что не угадал брода. Тогда, проскакав вар [13]двадцать по скалистому склону вдоль берега, конь опустил морду в пенящиеся волны, тут же поднял ее и кинулся в поток. Вода покрыла его почти целиком, достигнув моих колен. Вскоре волны уже захлестывали меня до пояса. Одной рукой я похлопывал лошадь по шее, едва выступавшей из воды, другой пытался направить ее наперерез течению: в противном случае мы могли пропустить отлогий берег и не выбрались бы на кручу – слишком стремительно неслась река, ломая и раскачивая прибрежный бамбук. Опасность миновала. Я спешился и проверил подпруги – одна из них лопнула. Благородный скакун отряхнулся и тут же ринулся дальше.