Хорхе Исаакс - Мария

Отец настаивал на своем уже с раздражением. Пришлось дать ему одежду, и, задернув полог, я стал помогать ему одеваться. Он вскочил с постели, едва лишь понял, что уже одет. Смертельная бледность покрывала его лицо, брови мрачно хмурились, губы дрожали, словно от гнева, глаза блестели зловещим блеском и непрерывно бегали по сторонам в поисках невидимого врага. Ранка на ноге кровоточила и мешала ему ходить, хотя он и опирался на мое плечо. Мария стояла уронив руки. Я видел ее тревогу и желание помочь мне, но она боялась подойти ближе.

– Открой дверь, – сказал отец, направляясь в молельню.

Я повиновался. В молельне было темно. Мария, опередив нас, внесла туда свечу и поставила перед прекрасным изображением святой девы, на которую так походила. Она что-то прошептала и вся в слезах устремила умоляющий взор на лицо богоматери. Отец задержался на пороге. Взгляд его стал спокойнее, и он уже не так тяжело опирался на мою руку.

– Не хотите ли присесть? – спросил я.

– Да… хорошо… пойдем… – ответил он почти мягко.

Я успел уложить его в постель, когда вошел доктор. Мы рассказали ему обо всем, он проверил пульс и, очевидно, остался доволен.

Через полчаса Майн еще раз осмотрел больного, который, спал крепким сном. Доктор приготовил питье и, передав его Марии, сказал:

– Дайте ему это лекарство и ласково, как только вы и умеете, заставьте выпить все до капли.

Мария не без страха взяла стакан, и мы подошли к постели. Я поднял свечу. Доктор, скрытый пологом, незаметно наблюдал за больным.

Мария нежно окликнула отца. Он проснулся и сразу застонал, держась рукой за бок. Мария уговаривала его принять лекарство; вглядевшись в нее, отец сказал:

– Ложкой. Я не могу подняться.

Мария стала поить его.

– Сладкое? – спросила она.

– Да, но пока хватит.

– Вам спать хочется?

– Да. Который час?

– Скоро рассветет.

– А где мама?

– Прилегла немного. Выпейте еще несколько ложечек, лотом лучше заснете.

Он отрицательно покачал головой. Мария вопросительно взглянула на доктора, и тот знаком показал, что надо выпить все до конца. Больной отказывался, а она, делая вид, будто пробует питье, говорила:

– Да, очень вкусно. Еще ложечку, еще одну – и все.

Отец попытался улыбнуться и выпил. Мария вытерла ему губы своим платочком, ласково приговаривая, словно прощаясь перед сном с Хуаном:

– Вот и хорошо. А теперь спать, спать.

И опустила полог.

– С такой сиделкой, как вы, – заметил доктор, пока она ставила свечу на стол, – ни один мой больной не умер бы…

– Значит, теперь?… – прервала она его.

– Ручаюсь за благополучный исход.

Дней через десять отец уже начал поправляться, и радость вернулась в наш дом. Когда болезнь грозит унести любимого человека, угроза эта как бы обновляет наши горячие чувства к нему, и теперь, после того как опасность миновала, в заботах, которыми мы окружили отца, проявлялась любовь, способная обезоружить самое смерть.

Доктор советовал ничем не нарушать покой больного. Мы старательно избегали всяких разговоров о делах. Когда отец уже встал с постели, мы предложили ему выбрать книгу для чтения вслух, и он избрал «Дневник Наполеона на острове Святой Елены», это книга всегда его глубоко трогала.

Расположившись в рукодельной у мамы, Эмма, Мария и я читали по очереди вслух, а если иной раз замечали, что отец становится печален, Эмма, стараясь развлечь его, играла на гитаре.

Часто отец рассказывал нам о днях своего детства, о своих родителях и братьях или с воодушевлением описывал путешествия, совершенные им в молодые годы. Случалось, он подшучивал над мамой, осуждая нравы провинции Чоко, а потом весело смеялся, слушая, как горячо защищает она родные края.

– Сколько лет было мне, когда мы поженились? – спросил он как-то после воспоминаний о первых днях брачной жизни и пожаре, который совершенно разорил их через два месяца после свадьбы.

– Двадцать один, – сказала мама.

– Нет, дружочек, только двадцать. Я обманул сеньору (так называл он тещу), боясь, что она сочтет меня слишком юным. Когда мужья начинают стареть, жены забывают их возраст, и я незаметно выправил счет.

– Всего двадцать лет? – воскликнула Эмма с удивлением.

– Как слышишь, – отозвалась мама.

– А вам, мама, сколько было? – спросила Мария.

– Мне было шестнадцать, на год больше, чем тебе.

– А ты попроси ее рассказать, какую важность она напускала на себя в пятнадцать лет, когда я решил жениться на ней и принял христианство.

– Расскажите, мама, – сказала Мария.

– Спроси раньше у него, – отвечала мама, – какое решение он принял из-за этой, как он выражается, важности.

Мы все обернулись к отцу, а он повторил:

– Жениться.

Нашу беседу прервал Хуан Анхель, который привез из города почту. Он подал мне несколько газет и два письма, оба от сеньора А., но одно из них довольно давнее.

Как только я увидел подпись, я передал письма отцу.

– А! – сказал он, возвращая их мне, – этих писем я и ждал.

В первом письме сеньор А. писал, что может отправиться в Европу не раньше, чем через четыре месяца, и предупреждал, чтобы не торопились с подготовкой к моему отъезду. Я не решался взглянуть на Марию, боясь вызвать в ней еще большее волнение, чем мое собственное; но на помощь мне пришла мысль, что если даже не удастся совсем отменить мое путешествие, то все же впереди еще больше трех месяцев счастья. Мария была бледна и делала вид, будто ищет что-то в шкатулке для рукоделия, которую держала на коленях. Отец спокойно дождался, пока я прочел до конца первое письмо, и сказал:

– Что поделаешь… Прочти-ка второе.

Я прочел первые строчки и, поняв, что не смогу скрыть свое смятение, отошел к окну, где якобы было лучше видно, и повернулся ко всем спиной. В существенной для меня части письма было сказано буквально следующее:

«Недели две назад я написал вам, что вынужден отложить свою поездку на четыре месяца; однако теперь мне против ожиданий удалось устранить все помехи, и я спешу сообщить вам, что 30 января буду в Кали, где рассчитываю встретить Эфраина, с тем чтобы вместе отправиться 2 февраля в порт.

Я был глубоко огорчен, узнав о тяжкой болезни, которая приковала вас к постели, но вскоре получил приятное известие, что вы уже вне опасности. Поздравляю вас и всю семью с вашим выздоровлением.

Итак, надеюсь, теперь ничто не помешает вам доставить мне удовольствие разделить приятное общество Эфраина, к которому, как вы знаете, я всегда испытывал особое расположение. Будьте любезны, покажите ему эту часть моего письма».

Когда я вернулся на свое место, я встретил устремленный на меня пристальный взгляд отца. Мария с Эммой вышли тем временем в гостиную, и я занял кресло Марии, которое стояло в самом темном углу.