Хорхе Исаакс - Мария

Через три дня отец предложил мне посетить вместе с ним имения в долине, и я не мог отказать в его просьбе; с другой стороны, меня действительно интересовали наши хозяйственные дела. Мама горячо настаивала, чтобы мы поскорее возвращались. Сестры загрустили. Мария не упрашивала меня, как они, вернуться на той же неделе, но во время подготовки к отъезду не спускала с меня глаз.

За годы моего отсутствия отец значительно усовершенствовал свое хозяйство. Прекрасный, хорошо оборудованный сахарный завод, обширные тростниковые плантации, снабжающие его сырьем, пастбища для рогатого скота и конских табунов, отличные стойла, роскошный жилой дом составляли основную часть его владений в жарком поясе. Рабы усердно трудились. Мальчишки, которые еще недавно учили меня ставить силки на куропаток и гуатинов, [4]превратились во взрослых мужчин; и они, и их отцы встретили меня с непритворной радостью. И только Педро, моего доброго друга и верного слугу, не суждено мне было повидать снова. Обливаясь слезами и подсаживая меня па коня в день отъезда в Боготу, он сказал: «Прощай, дружок, больше я тебя не увижу». Сердце подсказывало ему, что не доживет он до моего возвращения.

Могу заверить, что отец, оставаясь настоящим хозяином, обращался со своими работниками хорошо, заботился о добропорядочном поведении их жен и был ласков с маленькими ребятишками.

Как-то вечером, уже на закате, отец, Ихинио – управляющий и я возвращались с сахарного завода. Старшие беседовали об уже сделанных и предстоящих работах, меня же занимали мысли менее серьезные: я вспоминал свои детские годы. Особый запах свежеспиленного леса и спелых плодов; крики попугаев в зарослях бамбука и гуаябо; отдаленное пение пастушьего рожка, подхваченное горным эхом; свирели крестьян, неторопливо, с заступом на плече, возвращавшихся с полей; багряные облака над колыханием сахарного тростника – все напоминало мне те вечера, когда, выпросив у матери разрешение, мы с сестрами и Марией наслаждались свободой: мы собирали плоды с наших любимых деревьев, разоряли гнезда – зачастую обдирая руки и коленки, отыскивали птенцов попугая у ограды корралей. [5]

Мы повстречались с группой крестьян, и отец обратился к рослому молодому негру:

– Ну как, Бруно, все готово для свадьбы на послезавтра?

– Да, хозяин, – ответил тот, сняв плетеную тростниковую шляпу и опершись на заступ.

– А кто у тебя посаженые родители?

– Нья [6]Долорес и ньо Ансельмо, если угодно вашей милости.

– Отлично. Вы с Ремихией будете обвенчаны как положено. Все ли ты купил на те деньги, что я велел тебе послать?

– Все сделано, хозяин.

– И больше ты ничего не хочешь?

– Вашей милости виднее.

– А жильё Ихинио тебе дал хорошее?

– Да, хозяин.

– А, теперь знаю! Ты хочешь устроить вечеринку с танцами!

Бруно рассмеялся, показав ослепительно белые зубы и переглянулся с приятелями.

– Это ты заслужил: ведешь себя отлично. Вот что, – . добавил отец, обращаясь к Ихинио, – займись этим делом пусть все будут довольны:

– А ваши милости не уедут раньше? – спросил Бруно.

– Нет, – ответил отец, – будем считать, что ты пригласил и нас.

В субботу утром Бруно и Ремихия обвенчались, а в семь вечера мы с отцом, заслышав музыку, верхами отправились на праздник. Когда мы подъехали, Хулиан, старший в артели, вышел к нам навстречу поддержать стремя и принять коней. Он был великолепен в своем праздничном наряде. На поясе у него висел широкий, изукрашенный серебром мачете – знак его высокого положения. Из большого зала в бывшем нашем жилом доме вынесли хранившиеся там сельскохозяйственные орудия. Все было приготовлено для танцев. Вдоль стен тянулись скамьи; в деревянной люстре, подвешенной к балке, горели свечи; музыканты и певцы – арендаторы, рабы и вольноотпущенники – расположились у одной из дверей. Оркестр состоял всего лишь из двух тростниковых флейт, самодельного барабана, двух погремушек и бубна; но звонкие голоса певцов так мастерски выводили народные мелодии, в их пении так искусно сочетались грусть, веселье и беззаботность, слова песен были так нежны и простодушны, что даже самый взыскательный любитель слушал бы эту бесхитростную музыку с восторгом. Мы вошли в кожаных штанах для верховой езды и в шляпах. Как раз в это время танцевали Ремихия и Бруно. На ней была юбка с голубыми оборками, кушак в красных цветах, расшитая черным шелком белоснежная блузка и сверкающие, как рубины, стеклянные бусы и серьги. Склоняя свой гибкий стан, она плясала ловко и изящно. Бруно в ярких штанах по колено и белой отглаженной рубахе, с новым ножом на поясе, откинув на плечи край домотканого пончо, бойко пристукивал в лад каблуками.

Закончив этот «круг», как называют крестьяне каждый новый танец, музыканты заиграли самый красивый напев: Хулиан объявил им, что сейчас надо сыграть в честь хозяина. Ремихия, сдавшись на уговоры мужа и Хулиана, решилась наконец потанцевать немного с моим отцом; но при этом она не смела и глаз поднять, а все ее движения были скованны. Через час мы потихоньку ушли.

Отец был очень доволен интересом к сельским работам, какой проявлял я во время объезда поместий; но когда я сказал, что и дальше хотел бы помогать ему в хозяйстве и жить вместе с ним, он ответил почти с прискорбием, что обязан ради моего блага пожертвовать своей выгодой и выполнить давнее обещание послать меня учиться медицине в Европу, куда я должен отправиться самое позднее через четыре месяца. Сказал он это с торжественной, но спокойной серьезностью, так объявлял он обычно о своих непререкаемых решениях. Разговор происходил вечером, когда мы возвращались в горы. Начинало темнеть, и отец не мог заметить, какое волнение вызвал у меня его отказ. Остальной путь мы молчали. Как счастлив я был бы снова увидеть Марию, если бы решение, о котором я узнал во время поездки, не встало отныне между нею и моими надеждами.

Что же произошло за эти четыре дня в душе Марии?

Она собиралась зажечь лампу на столе в гостиной, когда я подошел поздороваться с ней, удивляясь, что она не встречала нас вместе со всей семьей на ступенях лестницы, перед которой мы спешились. Лампа задрожала в ее руках, и я помог ей, сам взволнованный несколько больше, чем ожидал. Мария показалась мне бледной, под глазами лежала легкая тень, возможно, незаметная для того, кто смотрел бы на нее менее внимательно. Она повернулась к спросившей ее о чем-то маме и спрятала лицо от света лампы; тогда я заметил в косе у нее увядшую гвоздику, без сомнения, ту самую, что я дал ей накануне своего отъезда в долину. Коралловый с эмалью крестик – я привез одинаковые ей и сестрам – висел у нее па шее, на шнурке, сплетенном из черных волос. Она молча села в кресло, между мною и мамой. Решение отца отправить меня в Европу не выходило у меня из головы, и, очевидно, я показался ей грустным; она спросила почта шепотом: