Антуан Франсуа Прево - История Манон Леско и кавалера де Грие

Он мне посоветовал не выходить на улицу, пока я не оправлюсь несколько от смущении.

Оставьте, оставьте меня, – отвечал я, уходя, – вы увидите меня раньше, чем думаете. Приготовьте для меня самую мрачную из ваших темниц; я отправлюсь, чтоб заслужить ее.

В самом деле, моим ближайшим решением было не более как покончить с обоими Ж. М. и главным начальником полиции и затем, с оружием в руках, напасть на госпиталь со всеми, кого мне удастся вовлечь в мое дело. В мести, казавшейся мне столь справедливой, я едва щадил отца, ибо смотритель не скрыл от меня, что он вместе с Ж. М. был виновником моей гибели.

Но когда я сделал несколько шагов по улице, и воздух несколько охладил мне кровь и волнение, то ярость моя мало-помалу уступила место более благоразумным, чувствам. Смерть наших, врагов принесла бы немного пользы Манон, а меня привела бы без сомнения к тому, что я лишился бы всех способов помочь ей. Притом, разве я мог прибегнуть к подлому убийству? А как было иначе отомстить? Я собрал все свои силы и способности, чтоб обратить их на освобождение Манон, и отложил все остальное до того времени, пока это важное предприятие не увенчается успехом.

У меня оставалось мало денег; а с этого необходимого пособника следовало начать. Я подумал, что могу добыть их только от трех лиц: г. де-Т., отца и Тибергия. От двух последних мало было вероятия получить что-нибудь, и мне стыдно было докучать и тому, и другому. Но в отчаянном положении совестливость не соблюдается. Я тотчас, же отправился в семинарию Святого Сулыпиция, не тревожась тем, что меня там узнают. Я приказал, вызвать Тибергия. С первых же слов я пошил, что он еще не слышал о моих последних похождениях. Я хотел растрогать его состраданием, но сказанное обстоятельство изменило мое решение. В общих выражениях я рассказал ему, как бы рад вновь увидеться с отцом и затем попросил его ссудить мне некоторую сумму, под тем предлогом, что перед отъездом из Парижа мне надо заплатить кое-какие долги, о которых мне не хотелось бы говорить отцу.

Он тотчас же подал мне кошелек. В нем было шестьсот франков; я взял из них пятьсот. Я предлагал ему расписку; он был так великодушен, что отказался от нее.

Оттуда я отправился к г. де-Т. С ним я не стеснялся. Я изложил ему все мои беды и страдания; он уже знал о них до малейших подробностей, тщательно следя за приключением молодого Ж. М. Тем не менее, он меня выслушал и весьма жалел обо мне. Когда я попросил у него совета насчет средства, как бы освободить Манон, то он печально отвечал, что не видит к тому никакой надежды и что в случае, если не окажется нежданной небесной помощи, то лучше отказаться от намерения; что с тех пор, как ее заключили в госпиталь, он нарочно туда заходил, но не мог получить дозволения ее видеть; что г. начальником полиции отданы самые строгие приказания, и что, к довершению несчастия, той партии, с которой она будет отправлена, назначено тронуться в путь послезавтра.

Я впал в такое оцепенение от его слов, что говори он еще час, я и тогда не подумал бы прервать его. Он сказал мне еще, что не посетить меня в Шатле потому, что ему легче было хлопотать за меня, когда никто не подозревал его близости ко мне; что в течение нескольких часов, как меня выпустили, он очень сожалел, что не знал, куда я отправился; что он желал поскорее увидаться со мною, дабы дать мне единственный совет, способный заставить меня надеяться на изменение участи Манон; но совел до того опасный, что он просит меня никогда не открывать никому, что он в нем участвовал, именно, собрать несколько храбрецов, у которых хватило бы смелости напасть за городом на солдат, которые будут сопровождать Манон. Он не стал ждать, когда я заговорю с ним о том, в чем нуждаюсь.

– Вот сто пистолей, – сказал он, – передавая мне кошелек; – они пригодятся вам. Вы возвратите их мне, когда ваши дела вполне поправятся.

Он прибавил, что если бы опасение за его доброе имя не препятствовало ему участвовать в освобождении моей любовницы, то он предложил бы мне и свою руку, и свою шпагу.

Такое чрезмерное великодушие растрогало меня до слез. Я поблагодарил, его самым живыми образом, насколько мне позволяло огорчение. Я спросил его, нельзя ли возложить хоть какую-нибудь надежду на ходатайство перед, г. главным начальником, полиции. Он отвечал, что уже думал об этом, но считает его бесполезным, потому что нельзя просить о милости подобного рода без какого-нибудь повода, а он не видит, какой повод можно бы придумать, чтоб начать ходатайство пред таким важным и сильным лицом; что с этой стороны можно надеяться добиться чего-нибудь только в том случае, если бы г. де-Ж. М. и мой отец изменили свое мнение и взялись бы сами ходатайствовать перед г. начальником полиции об, отмене его решения. Он обещал мне сделать все возможное, чтобы склонить к этому молодого Ж. М., хотя и полагал, что тот несколько охладел к нему, благодаря подозрениям, которые возымел насчет, его участия в нашем деле; он увещевал меня испытать с моей стороны все, что могло бы поколебать решение моего отца.

То было для меня дело нелегкое; я говорю это не только по отношению к предстоявшей мне трудности уговорить его, но и по другой причине, которая заставляла меня опасаться приближаться к нему; я ушел с квартиры тихонько, вопреки его приказанию, и твердо решился не возвращаться туда с тех пор, как узнал о печальной участи Манон. Я не без основания опасался, что он может насильственно задержать меня и даже увезти с, собою в провинцию. Мой старший брат прибегнул же раньше к этому способу. Правда, я стал старше; но возраст немного значит перед силой. Однако я придумал, как не подвергать себя опасности; требовалось вызвать его в общественное место и не называть при этом себя по имени. Я тотчас же решился на это. Г. де-Т. отправился к Ж. М., а я в Люксембургский сад, откуда послал сказать отцу, что один дворянин, его покорный слуга ждал его. Я боялся, чтобы он не затруднился прийти, потому что уже начинало темнеть. Но он, тем не менее, вскоре явился в сопровождении своего лакея. Я попросил его пройти в аллею, где мы могли бы переговорить без свидетелей. Мы сделали не менее ста шагов, не говоря ни слова. Он, без сомнения, воображал, что такие приготовления сделаны не без важной причины. Она ждала моей речи, а я ее обдумывал. Наконец я заговорил.

Вы добрый отец, – дрожа, сказал я ему. – Вы осыпали меня милостями и простили мне бесчисленное множество проступков. И небеса свидетели, что я питаю к вам чувства, какие способен только иметь самый нежный и самый почтительный сын. Но кажется… что ваша суровость…

Ну, продолжай: моя суровость, – прервал отец; его нетерпению, без сомнения, казалось, что я говорю слишком медленно.