Дино Буццати - Татарская пустыня. Загадка старого леса

К ужину Симеони пришел, но позднее обычного, когда Дрого уже начал есть. Торопливо проглотив еду, он опередил Джованни и тотчас пересел за карточный стол. Неужели он боялся остаться с Дрого с глазу на глаз?

Оба они в тот вечер были свободны от дежурства. Джованни сел в кресло рядом с дверью, чтобы перехватить товарища на выходе, и сразу заметил, что во время игры Симеони как бы исподтишка поглядывает в его сторону.

Играл он допоздна, гораздо дольше обычного – чего раньше с ним не бывало, – и продолжал поглядывать на Дрого в надежде, что тот устанет ждать. Под конец, когда все разошлись, ему тоже пришлось подняться и направиться к двери. Дрого встал и пошел с ним рядом.

– Привет, Дрого, – сказал Симеони, растерянно улыбаясь. – Что-то тебя не видно, ты где был?

Так они дошли до одного из мрачных коридоров, тянувшихся вдоль всей Крепости.

– Да я же сидел со всеми, – ответил Дрого. – Зачитался и даже не заметил, что так поздно.

Некоторое время они шли молча в отсветах редких фонарей, симметрично развешанных на обеих стенах. Остальные офицеры были далеко: лишь их неразборчивые голоса доносились из глубины полутемного коридора. Наступила глубокая ночь, было холодно.

– Ты читал приказ? – спросил вдруг Дрого. – Как тебе нравится эта история с ложной тревогой? С чего бы это? И кто мог донести?

– А я почем знаю, – ответил Симеони почти грубо, останавливаясь у поворота на лестницу, которая вела на верхний этаж. – Тебе сюда?

– А как же подзорная труба? – поинтересовался Дрого. – Неужели нельзя будет пользоваться твоей подзорной трубой хотя бы…

– Я уже сдал ее в комендатуру, – сухо прервал его Симеони. – Думаю, так будет лучше. Тем более что за нами следили.

– По-моему, ты слишком поторопился. Месяца через три, когда снег сойдет, думаю, никто о ней и не вспомнит. И тогда мы могли бы снова посмотреть… Разве дорогу, о которой ты говорил, увидишь без твоей подзорной трубы?

– А, ты все об этой дороге, – сказал Симеони снисходительно. – Знаешь, я все-таки убедился, что прав был ты!

– Я? В чем же?

– Нет там никакой дороги, скорее всего, это действительно деревня или цыганский табор, как ты и говорил.

Неужели Симеони был до того напуган, что решил отрицать все начисто и, опасаясь неприятностей, перестал доверять даже ему, Дрого?

Джованни заглянул ему в глаза. В коридоре, кроме них, не было уже никого, голоса смолкли, на стенах плясали две чудовищно вытянутые тени.

– Значит, ты больше не веришь в это? – спросил Дрого. – И действительно думаешь, что ошибся? А как же твои расчеты?

– Да я делал их так, чтобы убить время, – ответил Симеони, пытаясь обратить все в шутку. – На-деюсь, ты не принял это всерьез?

– Признайся, ты просто испугался, – презрительно сказал Дрого. – После этого приказа ты теперь никому не доверяешь.

– Да что на тебя нашло сегодня? – удивился Симеони. – Не понимаю, о чем ты. С тобой, оказывается, и пошутить нельзя, ты, право, как ребенок.

Дрого продолжал смотреть на Симеони. Несколько мгновений оба стояли в мрачном коридоре молча, но тишина была слишком гнетущей.

– Ладно, я пошел спать, спокойной ночи! – не выдержав, сказал Симеони и стал подниматься по лестнице, каждую площадку которой тоже освещал слабый фонарь. Поднявшись на один марш, он скрылся за поворотом; видна была только его тень на стене, потом и она исчезла.

Вот слизняк, подумал Дрого.

Время между тем проносится быстро. Неслышно, но все более стремительно отмеряет оно течение нашей жизни, и невозможно задержать даже мгновение – просто для того, чтобы оглянуться назад.

Хочется крикнуть: «Остановись, остановись!» Бесполезно. Все, все уносится назад: люди, весны и зимы, облака, – и зря мы цепляемся за камни, за верхушку какой-нибудь скалы: уставшие пальцы разжимаются, руки безвольно падают, и все дальше несет нас река времени, с виду вроде бы медленная, но безостановочная.

С каждым днем Дрого все отчетливее чувствовал таинственную разрушительную силу времени и тщетно старался сдержать ее. В однообразной жизни Крепости ему не хватало ориентиров, и часы ускользали прежде, чем он успевал сосчитать их.

Но была одна тайная надежда, ради которой Дрого растрачивал лучшие годы своей жизни. Лелея ее в душе, он незаметно для себя приносил в жертву многие месяцы, но и их не хватало. Зима, такая долгая в Крепости зима, была своего рода залогом будущих удач. Но и она кончалась, а Дрого все ждал.

Вот станет тепло, думал он, и чужеземцы опять примутся за свою дорогу. Но теперь у него не было подзорной трубы Симеони, позволяющей наблюдать за ними. И все-таки, если работы продолжаются – кто знает, сколько времени на это уйдет? – рано или поздно северяне должны будут приблизиться, и в один прекрасный день их увидят даже в старые подзорные трубы, сохранившиеся в некоторых караулках.

И потому Дрого решил ждать появления чужеземцев не весной, а несколько месяцев спустя, если, конечно, его предположения о прокладке дороги сбудутся. Все эти мысли он должен был вынашивать тайно, ибо Симеони, опасавшийся неприятностей, ничего не хотел больше слушать, остальные товарищи просто подняли бы его на смех, да и начальство к подобным фантазиям относилось неодобрительно.

В начале мая, сколько ни глядел Дрого в самую лучшую казенную трубу, ему не удалось обнаружить на равнине никаких признаков человеческой деятельности. И по ночам там не светились огни, хотя их-то легко заметить даже на большом расстоянии.

Понемногу надежды Дрого стали слабеть. Трудно верить во что-то, когда ты один и невозможно ни с кем поделиться своими мыслями.

Именно в это время он понял, что люди, какими бы близкими ни были их отношения, в сущности, всегда чужие друг другу: если человеку плохо, боль остается только его болью, никто другой не может взять на себя хотя бы малую ее толику; если человек страдает, другие этих страданий не чувствуют, даже если их соединяет с ним настоящая любовь. И это порождает в жизни одиночество.

Вера начала ослабевать, а нетерпение возрастало, и Дрого казалось, будто часы стали бить чаще. Случалось, он за целый день ни разу не обращал взгляда на север (сам себя обманывая, он объяснял это просто забывчивостью, в действительности же он не смотрел туда нарочно, чтобы в следующий раз шансов на то, что надежды его наконец сбудутся, было хоть чуточку больше).

Но как-то вечером – сколько же времени потребовалось! – в окуляре подзорной трубы появился маленький трепещущий язычок пламени, слабенький такой огонек, который, казалось, вот-вот угаснет, но, если учесть расстояние, это мог быть вполне солидный источник света.

Дело было ночью 7 июля. Спустя годы Дрого все еще вспоминал наполнившее его душу радостное удивление, желание куда-то бежать, кричать, объявляя новость всем без исключения, и гордость от сознания, что он сумел пересилить себя и никому ничего не сказал – из суеверного страха, как бы огонек этот не погас.