Уильям Моэм - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

«Все это шито белыми нитками, — заявил он. — Но поскольку улики отсутствуют, мне ничего не остается, как принять вашу версию».

Она бы все отдала, чтобы уехать отсюда, но нервный тик лишил ее последней надежды найти работу. Она должна была остаться — или обречь себя на голодную смерть, а Норман должен был ее оставить — в противном случае его ждала петля. С тех пор больше ничего не изменилось — и никогда не изменится. Потянулась вереница бесконечных, унылых лет.

Внезапно миссис Грэйндж замолкла. Ее обостренный слух уловил звук шагов по тропинке: Норман вернулся с обхода. Голова ее неудержимо затряслась, рука начала дергаться в зловещем, неподвластном ей жесте, она принялась искать на туалетном столике среди набросанных в беспорядке предметов драгоценную помаду. Намазала губы, а потом, не отдавая себе отчета в том, что делает, словно подчиняясь какому-то капризу, вымазала весь нос и стала похожа на красноносого комедианта из мюзик-холла. Взглянула на себя в зеркало и захохотала.

«К дьяволу эту жизнь!» — крикнула она.

Я не могу ручаться, что эта история целиком и полностью соответствует действительности, однако рассказал ее мне профессор французской литературы одного английского университета, а профессор этот — человек столь уважаемый, что, я полагаю, не будь она абсолютно правдивой, он не стал бы мне ее рассказывать. Этот профессор обычно привлекал внимание своих студентов к трем французским писателям, каждый из которых, по его твердому мнению, воплощает в себе одно из трех основных качеств, из коих слагается национальный характер француза. «Читая их книги, — говаривал профессор, — можно узнать о французском народе столько, что, будь моя воля, я бы не разрешил нашим правительственным чиновникам, которым предстоит иметь дела с Францией, занимать свои посты до тех пор, пока они не подвергнутся серьезному экзамену по творчеству этих писателей». Этими писателями были, во-первых, Рабле с его gauloiserie [416] фривольность (фр.). или, как некоторые считают, даже сквернословием, Рабле, который любит называть вещи не то что своими именами, а кое-чем похуже; во-вторых, Лафонтен с его bonsens [417] здравый смысл (фр.). , любящий резать правду-матку; и, в-третьих, Корнель с его panache. В словарях это слово обычно переводится как «султан», что означает пучок перьев на рыцарском шлеме, но в переносном смысле оно символизирует черту характера, которая объединяет в себе такие свойства человеческой натуры, как благородство и высокомерие, хвастовство и доблесть, тщеславие и гордость. Именно le panache [418] щегольство (фр.). побудило французского дворянина в Фонтенуа сказать офицерам короля Георга II: «Стреляйте первыми, господа!» Именно le panache во время битвы при Ватерлоо исторгло из непристойных уст Камбронна фразу: «Гвардия умирает, но не сдается». И именно le panache внушило нищему французскому поэту, получившему Нобелевскую премию, мысль сделать великолепный жест и отказаться от этой награды. Мой профессор был человеком незаурядным, а он считал, что история, которую я собираюсь изложить, высокопоучительна, ибо в ней отражены как в капле воды три вышеупомянутых основных свойства французского национального характера.

Я назвал мой рассказ «Явление и реальность» — это название книги, которую, на мой взгляд, можно считать самой значительной философской работой из всех, что моя страна (права она или нет) дала в девятнадцатом столетии. Книга эта несколько суховата, но все же читается с неослабевающим интересом. Написана она превосходным английским языком, полна тонкого юмора, и даже читатель, не обладающий специальными познаниями, не может, читая эту книгу, не испытать захватывающего ощущения ходьбы по воображаемому канату над метафизической пропастью, и он закрывает книгу, усвоив внушенную ему автором успокоительную мысль, что на свете ничто не имеет слишком уж большого значения. Разумеется, с моей стороны некрасиво использовать для своих целей заглавие столь прославленной книги, и мне не было бы никакого оправдания, не подходи это заглавие так удачно к моему рассказу. Хотя Лизетта была философом лишь в том смысле, в каком мы все философы, то есть мыслила о проблемах существования, но ее чувство реальности было столь развитым, а любовь к явлению, то есть видимости, столь непритворной, что она могла бы считать себя человеком, сумевшим примирить непримиримое. Другими словами — достигшим той цели, к которой стремились философы всех времен и народов.

Лизетта была француженкой; она проводила несколько часов своего рабочего дня, одеваясь и раздеваясь в одном из самых дорогих и фешенебельных салонов Парижа. Достойное занятие для молодой женщины, убежденной в красоте своей фигуры! Короче, она работала манекенщицей. Она была достаточно высока ростом, чтобы с изяществом носить шлейф, а ее бедра выглядели столь стройными, что, когда она надевала спортивный костюм, вокруг словно распространялся запах вереска. Длинные ноги позволяли ей носить пижаму, не скрывая их красоты, а на ее тонкой талии и маленькой груди самый непритязательный купальный халат вызывал восхищение. Ей шли любые наряды. В манто из шиншиллы она могла завернуться так, что самые рассудительные люди признавали: да, шиншиллы стоят тех денег, которые на них тратятся. Толстые женщины, вульгарные женщины, коренастые женщины, костлявые женщины, старые женщины и бесформенно расплывшиеся женщины глядели на нее во все глаза и покупали платья, которые шли Лизетте, потому что она была в них так очаровательна. У нее были большие карие глаза, большой алый рот и чистая, лишь слегка покрытая веснушками кожа. Нелегко было ей выглядеть бесстрастной и холодной, как положено манекенщице, когда она выплывала из-за занавеса, медленно поворачивалась, притворяясь, что полна ко всей вселенной величественного презрения (в степени презрения с ней мог соперничать разве только верблюд), и уплывала обратно. В больших карих глазах Лизетты мерцала едва уловимая озорная искра, а ее алые губки слегка вздрагивали, готовые, казалось, при малейшем поводе расплыться в улыбку. Вот это-то мерцание ее глаз и привлекло к ней внимание месье Раймона Лесюра.

Он сидел в кресле, сделанном в стиле Людовика XVI, рядом со своей супругой (занимавшей другое такое же кресло); это она уговорила месье Лесюра прийти на частный показ весенних мод. Поддавшись ее настояниям, он доказал свою любовь и привязанность, ибо месье Лесюр был человеком весьма занятым, у которого, можно полагать, было много дел куда более важных, чем восседать в кресле и больше часа наблюдать парад дюжины прекрасных юных дев в поминутно меняющихся нарядах. Он, конечно, не думал, что какой-то из этих нарядов может преобразить его жену — высокую даму пятидесяти лет с угловатой фигурой и непропорционально крупными чертами лица. Но он и женился-то не ради ее прекрасных глаз, и она сама даже в первые, самые страстные дни медового месяца не обманывалась относительно мотивов его сватовства. Он женился на ней для того, чтобы объединить процветающие сталелитейные заводы, наследницей которых она была, со своим не менее процветающим производством паровозов. Их брак оказался удачным. Она наградила мужа сыном, который умел играть в теннис почти как профессионал, танцевать, как наемный танцор, и не пасовать при игре в бридж с каким угодно партнером; а также дочерью, которую он смог обеспечить приданым, достаточным для того, чтобы выдать ее замуж за почти настоящего князя.