Герман Гессе - Игра в бисер. Путешествие к земле Востока

Дион Пугиль направил на него проницательный взгляд.

– Разве я поступил неправильно? – спросил он.

– Я не говорю, что это было неправильно. Это было, конечно, правильно, иначе та исповедь не оказала бы на меня такого благотворного действия.

– Ну и довольствуйся этим. К тому же я наложил на тебя тогда строгую и долгую кару, хоть и без слов. Я взял тебя с собой, обращался с тобой как со слугой и заставил тебя вернуться к обязанностям, от которых ты хотел уйти.

Он отвернулся, он не любил долгих разговоров. Но Иосиф на этот раз не отступился.

– Ты знал тогда наперед, что я послушаюсь тебя, я обещал это еще до исповеди и еще не зная тебя. Нет, скажи мне: действительно ли только по этой причине ты поступил со мной так?

Дион сделал несколько шагов взад и вперед, остановился перед ним, положил руку ему на плечо и сказал:

– Миряне – это дети, сын мой. А святые – те не приходят к нам исповедоваться. Мы же, ты, я и подобные нам, схимники, искатели и отшельники, – мы не дети и не невинны, и нас никакими взбучками не исправишь. Настоящие грешники – это мы, мы, знающие и думающие, мы, вкусившие от древа познания, и нам не пристало обращаться друг с другом как с детьми, которых посекут-посекут да и отпустят побегать. Мы ведь после исповеди и покаяния не можем убежать назад в детский мир, где справляют праздники, обделывают дела, а при случае и убивают друг друга, грех для нас – не короткий, дурной сон, от которого можно отделаться исповедью и жертвой; мы пребываем в нем, мы никогда не бываем невинны, мы все время грешники, мы постоянно пребываем в грехе и в огне нашей совести и знаем, что нам никогда не искупить своей великой вины, разве что после нашей кончины Бог помилует нас и простит. Вот почему, Иосиф, я не могу читать проповеди и определять епитимьи тебе и себе. Мы отягощены не тем или иным промахом или преступлением, а всегда самой изначальной виной; поэтому любой из нас может только заверить другого в своей осведомленности и братской любви, но не исцелить его карой. Разве ты не знал этого?

Иосиф тихо ответил:

– Так оно и есть. Я знал это.

– Так не будем разглагольствовать, – коротко сказал старик и повернулся к лежавшему перед его хижиной камню, на котором он привык молиться.

Прошло несколько лет, и на отца Диона стала время от времени нападать какая-то слабость, из-за которой Иосифу приходилось помогать ему по утрам, ибо сам он не мог подняться. Затем он шел молиться и после молитвы тоже не мог подняться самостоятельно. Иосиф помогал ему, а потом тот весь день сидел и глядел вдаль. Так бывало в иные дни, а в другие старику удавалось подняться самому. Выслушивать исповеди он мог тоже не каждый день, и, когда кто-нибудь исповедовался у Иосифа, Дион подзывал потом пришельца и говорил ему:

– Мне скоро конец, дитя мое, скоро конец. Скажи людям: этот Иосиф – мой преемник.

И если Иосиф пытался возразить и вставить слово, старец бросал на него тот грозный взгляд, который пронизывал человека как ледяной луч.

Однажды, когда он встал без помощи и казался более крепким, чем обычно, он подозвал Иосифа и подвел его к одному месту на краю их маленького сада.

– Вот здесь, – сказал он, – ты похоронишь меня. Могилу мы выкопаем вместе, у нас есть еще время. Принеси мне лопату.

Теперь они каждый день ранним утром понемногу рыли могилу. Когда у Диона хватало сил, он с великим трудом, но как-то весело, словно работа доставляла ему удовольствие, выбрасывал несколько лопат земли сам. Веселость эта не покидала его весь день; с тех пор как стали копать могилу, он всегда был в хорошем настроении.

– На моей могиле посади пальму, – сказал он однажды во время этой работы. – Может быть, ты еще поешь ее плодов. А не ты, так кто-нибудь другой. Я иногда сажал деревья, но мало, слишком мало. Говорят, нельзя умирать, не посадив дерева и не оставив сына. Ну, так я оставлю дерево и оставлю тебя, ты мой сын.

Он был спокоен и бодрее, чем когда-либо на памяти Иосифа, и его спокойствие и веселая бодрость все возрастали. Однажды вечером – уже смеркалось, и они успели поесть и помолиться – он подозвал Иосифа и попросил его еще немного посидеть с ним.

– Я хочу кое-что рассказать тебе, – сказал он ласково, он не казался ни усталым, ни сонным. – Помнишь ли ты, Иосиф, какая скверная пора была у тебя когда-то в твоем скиту под Газой и как тебе опротивела жизнь? И как ты пустился в бегство и решил разыскать старика Диона и рассказать ему свою историю? И как потом в селении братьев-пустынников увидал старика, которого ты спросил, где живет Дион Пугиль? Ну так вот, разве не походило на чудо то, что этот старик и был Дионом? Я расскажу тебе сейчас, как это вышло, ведь и мне это показалось странным и похожим на чудо.

Ты знаешь, каково это, когда схимник и исповедник стареет, наслушавшись исповедей грешников, которые считают его безгрешным и святым, не зная, что он больший грешник, чем они сами. Вся его деятельность предстает ему пустой и суетной, и если когда-то ему казалось священным и важным делом выслушивать грязь и мерзость души человеческой и снимать их с нее, то теперь это представляется ему большой, слишком большой обузой, даже проклятием, и в конце концов его начинают приводить в ужас все эти несчастные, приходящие к нему со своими детскими грехами, ему хочется избавиться от них, избавиться от самого себя, пускай даже с помощью сука и веревки. Так было с тобой. А теперь пришел и мой черед исповедаться, и я исповедуюсь: со мной было то же, что с тобой, я тоже казался себе пустым и духовно угасшим, и мне стало невмоготу видеть непрестанный поток людей, несших ко мне весь гной и смрад человеческой жизни, с которым они не могли справиться и с которым я тоже уже не справлялся.

И я часто слышал тогда об одном схимнике по имени Иозефус Фамулюс. К нему тоже, слышал я, охотно ходили исповедоваться, и многие будто бы ходили к нему охотнее, чем ко мне, ибо он был, говорили, человек мягкий, любезный и ничего не требовал от людей, не бранил их, обращался с ними как с братьями, только выслушивал их и целовал на прощанье. Это было, ты знаешь, не по мне, и на первых порах, когда я слышал рассказы об этом Иозефусе, его манера вести себя казалась мне глуповатой и чересчур уж ребяческой. Но теперь, когда я так сомневался в том, что мои собственные правила поведения чего-то стоят, у меня были все основания воздерживаться от каких-либо самоуверенных суждений насчет Иосифа. Откуда брал этот человек силы? Я знал, что он моложе меня, но уже тоже близок к стариковскому возрасту, это мне нравилось, проникнуться доверием к человеку молодому мне было бы не так легко. А к нему, я почувствовал, меня потянуло. И я решил сходить к этому Иозефусу Фамулюсу, поведать ему свою беду и попросить у него совета, а если совета не даст, то, может быть, найти у него утешение, поддержку. Сама эта мысль была для меня благотворна и сняла с меня тяжесть.