Ганс Фаллада - Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

И, толком не раздумывая, он подзывает одного из рабочих:

– Эй! Да, ты! Подними-ка! Видать, обронил кто-то. Что это? Чего пялишь глаза?

Он берет у рабочего одну из открыток, делает вид, что читает. Но читать не может, не может разобрать собственный почерк, собственные крупные печатные буквы. Он не в силах отвести взгляд от лица рабочего, который глазеет на вторую открытку. Уже не читает, но рука у него дрожит, в глазах страх.

Квангель неотрывно смотрит на него. Значит, страх, один только страх. Он ведь даже до конца не дочитал, пробежал лишь первую строчку и уже изнывает от страха.

Чей-то смешок заставляет Квангеля поднять голову. Он видит, что половина цеха глядит на них обоих, как они стоят-бездельничают в разгар рабочего дня, читают открытки… Или они уже чуют, что случилось нечто ужасное?

Квангель забирает и вторую открытку. Эту игру он должен довести до конца в одиночку, рабочий со страху совершенно растерялся.

– Где тут старший из «Трудового фронта»? Вон тот, в вельветовых штанах у пилорамы? Ладно! Ступай работать и языком не мели, иначе худо будет!

Человеку у пилорамы Квангель говорит:

– Слышь, выйди-ка на минутку в коридор. Я тебе кое-что дам. – А в коридоре продолжает: – Держи открытки! Поднял их тот малый. А заметил я. Думаю, ты должен отнести их в дирекцию. Или как?

Тот читает. Опять же лишь фразу-другую.

– Что это? – испуганно спрашивает он. – Они лежали у нас в цеху? Господи, ведь это может стоить нам головы! Кто, говоришь, их поднял? Ты видел?

– Говорю тебе, я велел ему их поднять! Вроде бы я первый их заметил. Вроде бы!

– Господи, да что же мне с ними делать? Дерьмо окаянное! Выброшу в унитаз – и вся недолга!

– Ты должен передать их в дирекцию, иначе тебя сочтут виновным. Человек, который нашел открытки, не вечно будет держать язык за зубами. Ступай прямо сейчас, а я пока постою за тебя на пилораме.

Помедлив, тот уходит. Держа открытки так, будто они жгут ему пальцы.

Квангель возвращается в цех. Но не может сразу стать за пилораму: весь цех взбудоражен. Ничего определенного никто пока не знает, зато все понимают: что-то случилось. Шушукаются, шепчутся, и на сей раз молчаливый и пристальный птичий взгляд сменного мастера не действует. За много лет Квангель уже отвык, но теперь снова вынужден громко ругаться, грозить, изображать злость.

Едва успокоятся в одном углу цеха, в другом поднимается шум, а когда все вроде как налаживается, он тотчас замечает, что у одного-двух станков недостает работников: эта шайка в уборной! Когда он их оттуда выдворяет, один нахально спрашивает:

– Что это вы тут читали, мастер? Неужто в самом деле английскую листовку?

– Работать иди! – ворчит Квангель, подгоняя болтуна в цех.

Там опять болтают. Стоят кучками, взбудораженные, – такого тут никогда не бывало. Квангель мечется по цеху, бранится, грозит, ругается – лоб мокрый от пота…

А в голове все крутятся мысли: вот, стало быть, каков первый отклик. Только страх. Столько страха, что они даже до конца не дочитывают! Но это еще ничего не значит. Здесь они чувствуют, что за ними наблюдают. Мои открытки люди находили большей частью в одиночку. Могли спокойно их прочитать, обдумать, и тогда написанное действовало совершенно иначе. Глупый я устроил эксперимент. Посмотрим, что будет дальше. Вообще-то хорошо, что обнаружил и сдал открытки я, мастер, это отведет от меня подозрения. Нет, я ничем не рисковал. И даже если они обыщут мой дом, все равно ничего не найдут. Анна, конечно, перепугается… хотя нет, прежде чем они придут с обыском, я вернусь домой и подготовлю Анну… 14 часов 2 минуты – сейчас как раз пересменка, сейчас заступят мои.

Но пересменки не происходит. Звонок в цеху не звонит, сменщиков (собственно, подчиненных Квангеля) нет как нет, станки продолжают работать. Народ теперь по-настоящему в тревоге, все чаще собирается кучками, смотрит на часы.

В конце концов Квангель перестает обрывать их болтовню, что он может против восьмидесяти человек?

Потом вдруг появляется один из дирекции, лощеный господин в брюках со стрелками и партийным значком. Становится подле Квангеля и кричит в шум станков:

– Персонал! Внимание!

Все поворачиваются к нему, на лицах лишь любопытство, ожидание, подозрительность, протест, равнодушие.

– По чрезвычайным причинам персонал продолжает работу. Будут выплачены сверхурочные!

Он делает паузу, все неподвижно глядят на него. Это все? По чрезвычайным причинам? Они ждут подробных объяснений!

Но он только кричит:

– Персонал, продолжайте работу! – Затем поворачивается к Квангелю: – Обеспечьте полное спокойствие и усердие, мастер! Кто поднял открытки?

– Думаю, первым их увидел я.

– Это я знаю. Та-ак, вон тот? Прекрасно, его имя вам известно?

– Нет. Смена-то не моя.

– Знаю. Да, сообщите персоналу, что выходить в уборные пока запрещается, всем оставаться в цеху. За каждой дверью двое часовых!

И отутюженный господин, бегло кивнув Квангелю, уходит.

Квангель переходит от одного рабочего места к другому. С минуту смотрит на работу, на руки работающих. Потом говорит:

– Покидать цех и заходить в уборные пока что запрещено. Возле каждой двери двое часовых!

Прежде чем они успевают задать вопрос, он переходит к следующему рабочему месту и повторяет то же самое.

Нет, теперь ему уже незачем запрещать разговоры, подгонять людей. Все работают молча, с ожесточением. Все чуют опасность, грозящую каждому. Ведь среди этих восьмидесяти человек нет никого, кто бы хоть раз где-то когда-то не проштрафился перед нынешним государством, хотя бы даже единым словом! Каждый под угрозой. Жизнь каждого в опасности. И все боятся…

А между тем делают гробы. Вывезти гробы нельзя, и их складывают в углу цеха. Сначала всего несколько штук, но часы идут, их становится все больше и больше, они громоздятся друг на друга, штабель вырастает до потолка, рядом ставят новые. Гробы на гробах, для каждого из них, для каждого немца! Они еще живы, но уже сколачивают себе гробы.

Среди них стоит Квангель. Рывками поворачивает голову все дальше и дальше. Он тоже чует опасность, но его она смешит. Они его не поймают. Он позволил себе шутку, переполошил весь аппарат, но он всего лишь старый зануда Квангель, одержимый скаредностью. Его они никогда не заподозрят. Он продолжит борьбу.

Наконец дверь снова отворяется, снова входит господин в отутюженных брюках. За ним следует еще один, долговязый, неряшливый, с песочными усами, которые он нежно поглаживает.

Работа повсюду тотчас прекращается.

И меж тем как конторский босс кричит: «Персонал! Кончай работу!», меж тем как все с облегчением и все же недоверчиво откладывают инструмент, меж тем как отупевшие взгляды снова оживают, долговязый со светлыми усами произносит: