Ганс Фаллада - Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

– Вряд ли… или вы намерены присутствовать на моей казни? Приглашаю!

Адвокат ушел.

Он был черствый, ожесточившийся, дурной человек. Но ему все же хватило ума признать, что тот, другой, лучше его.

Прошение о помиловании было подано, мотивированное безумием, что должно было смягчить фюрера, но адвокат хорошо знал, что его подзащитный вовсе не безумец.

От имени Анны Квангель тоже подали прошение о помиловании непосредственно фюреру, но пришло это прошение не из города Берлина, а из маленькой, нищей бранденбургской деревни, и подписала его семья Хефке.

Родители Анны Квангель получили письмо от невестки, от жены сына, Ульриха. В письме были только плохие вести, изложенные беспощадно, короткими жесткими фразами. Сын Ульрих сошел с ума и сидит в Виттенау, а виноваты во всем Отто и Анна Квангель. Их обоих приговорили к смерти, потому что они изменили стране и ее фюреру. Вот ваши дети, стыд и срам носить фамилию Хефке!

Не говоря ни слова, не смея глянуть друг на друга, старики сидели в своей маленькой, бедной комнате. Между ними на столе лежало письмо с роковыми вестями. Но они и на письмо глянуть не смели.

Всю жизнь они покорно склоняли голову, жалкие сельхозрабочие в большом хозяйстве с суровыми управляющими, жизнь они прожили суровую: много работы, мало радости. Радостью были дети, выросшие порядочными людьми. И достигли большего, чем родители, им не приходилось этак надрываться, Ульриху, старшему рабочему на оптической фабрике, и Анне, жене мастера-столяра. Что пишут они очень редко и не приезжают, старикам совсем не мешало, так уж обстоит со всеми птенцами, ставшими на крыло. Им ведь известно, что у детей все в порядке.

И вот теперь этот удар, такой беспощадный! Немного погодя натруженная, высохшая рука старика тянется через стол:

– Мать!

Старуха вдруг заливается слезами:

– Ах, отец! Наша Анна! Наш Ульрих! Они предали нашего фюрера! Поверить не могу, никак не могу!

Три дня они в полном замешательстве не могли ни на что решиться. Из дома не выходили, ведь страшно посмотреть людям в глаза – ну как все уже проведали о позоре.

На четвертый день старики попросили соседку присмотреть за их немногочисленной живностью и отправились в Берлин. Шагая по шоссе, где гулял пронзительный ветер, – по деревенскому обычаю муж шел впереди, а жена на шаг за ним, – оба походили на детей, которые заблудились в широком мире, для которых все оборачивается угрозой: порыв ветра, упавшая сухая ветка, проезжающая мимо машина, грубое слово. Они были совершенно беззащитны.

Два дня спустя они шли по тому же шоссе обратно, еще меньше, еще сгорбленнее, еще безутешнее.

В Берлине они ничего не добились. Невестка лишь осыпала их оскорблениями. Сына Ульриха им повидать не разрешили, потому что пришли они не в «приемные часы». Анна и ее муж – никто не мог точно сказать, в какой они тюрьме. Они не нашли своих детей. А фюрера, любимого фюрера, от которого они ждали помощи и утешения и канцелярию которого вправду разыскали, – фюрера в Берлине не было. Он сидел в Главной ставке, занимался уничтожением сыновей, недосуг ему было помогать родителям, которые вот-вот потеряют своих детей.

Подайте прошение – вот что им сказали.

Они не смели никому довериться. Боялись позора. У них, долгие годы состоявших в партии, дочь предала фюрера. Если об этом узнают, им здесь не жить. А жить надо, чтобы спасти Анну. Нет, помощи с этим прошением о помиловании ждать неоткуда, ни к учителю, ни к бургомистру, ни даже к пастору не обратишься.

И с огромным трудом, после многочасовых разговоров, размышлений и записываний дрожащей рукой, они составили прошение о помиловании. Переписали начисто, раз, другой и третий, а начали так:

«Горячо любимый фюрер!

Отчаявшаяся мать на коленях молит Тебя о жизни дочери. Она совершила против Тебя тяжкое преступление, но Ты великодушен, Ты смилостивишься над нею, простишь ее…»

Гитлер, ставший божеством, владыка вселенной, всемогущий, всеблагой, всепрощающий! Двое стариков – за пределами страны бушует война, убивая миллионы, а они верят в него, даже когда их дочь в руках палача, верят в него, сомнение не закрадывается в их сердца, скорее уж дочь плохая, нежели божество фюрер!

Они не смеют отослать письмо из деревни, вместе идут в районный центр, отправляют с тамошней почты. Адрес таков: «Нашему горячо любимому фюреру в собственные руки…»

После чего возвращаются домой, в свою комнату, и ждут, веруя в милосердие своего божества…

Он будет милосерден!

Почта принимает лживое прошение адвоката и беспомощное прошение сокрушенных родителей, пересылает то и другое, но не фюреру. Фюрер не желает видеть такие прошения, они его не интересуют. Его интересуют война, разрушение, убийство, а не предотвращение убийства. Прошения поступают в канцелярию фюрера, получают номер, регистрируются, а затем на них ставят штемпель: «Для передачи господину рейхсминистру юстиции. Вернуть в канцелярию только в случае, если приговоренный – член партии, чего из прошения о помиловании не следует…»

(Двойственное милосердие: есть милость к членам партии и милость к соотечественникам.)

В Министерстве юстиции прошения опять-таки регистрируются и нумеруются, получают новый штемпель: «Руководству тюрьмы, на рассмотрение».

Почта в третий раз пересылает прошения, и в третий раз их нумеруют и регистрируют в журнале. Рука конторщика пишет на прошениях Анны и Отто Квангеля несколько слов: «Поведение соответствует тюремному распорядку. Основания для помилования отсутствуют». Обратно в Министерство юстиции.

Опять двойственное милосердие: одни, нарушившие тюремный распорядок или даже исполнявшие оный, оснований к помилованию не дают; те же, кто доносил, предавал, избивал товарищей по несчастью, возможно… будут помилованы.

В Министерстве юстиции вновь регистрируют входящие прошения, вновь ставят штемпель: «Отклонить!», и бойкая барышня с утра до вечера стучит на машинке: «Ваше прошение о помиловании отклонено… отклонено… отклонено…», целый день, изо дня в день.

И однажды чиновник объявляет Отто Квангелю:

– Ваше прошение о помиловании отклонено.

Квангель, не подававший прошения о помиловании, не говорит ни слова, не стоит трудиться.

Но старикам почта доставляет отказ на дом, деревню облетает слух: «Хефке получили письмо от рейхсминистра юстиции».

И хотя старики молчат, упорно, испуганно, дрожа, у бургомистра есть способы узнать правду, и вскоре к печали двух стариков добавляется позор…

Пути милосердия!

Анне Квангель приходилось труднее, чем мужу: ведь она женщина. Ей хотелось выговориться, хотелось симпатии, чуточку нежности, а теперь она все время была одна, с утра до вечера распутывала и сматывала бечевки, которые мешками притаскивали к ней в камеру. Как ни скуп бывал муж на проявления близости, сейчас и эта малость казалась ей сущим раем, одно лишь присутствие безмолвного Отто она восприняла бы как благостыню.