Ганс Фаллада - Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

– Но и десяток – это слишком много! Одна – уже слишком много! Их вообще быть не должно! Вы обязаны арестовать этого человека, Эшерих, и побыстрее!

Комиссар молчал. Он не сводил глаз с мысков блестящих сапог обергруппенфюрера, задумчиво поглаживал усы и упорно молчал.

– Молчим, стало быть! – раздраженно вскричал Пралль. – И я знаю, о чем вы думаете. Вы думаете, я из тех умников, что только и умеют разносы устраивать, а ничего получше предложить не могут.

Комиссар Эшерих давным-давно разучился краснеть, но в этот миг, пойманный на сокровенных мыслях, был чрезвычайно близок к тому, чтобы покраснеть. А вдобавок смутился, чего с ним не бывало с незапамятных времен.

Все это, разумеется, от обергруппенфюрера Пралля не укрылось. И он весело сказал:

– Что ж, я вовсе не хочу вас смущать, Эшерих, нет-нет! И не собираюсь давать вам советы. Вы знаете, я не полицейский, меня просто сюда командировали. Но разъясните мне кое-что. В ближайшие дни мне определенно придется докладывать об этом деле, так что хотелось бы иметь подробную информацию. Никто не видел, как этот человек подбрасывает открытки?

– Нет.

– И в домах, где они найдены, никто не высказывал подозрений?

– Подозрений? Да подозрений-то полно! Подозрения нынче повсюду. Только вот стоит за ними не более чем злоба на соседа, потребность настучать, доносительский зуд. Нет, это не улики!

– Ну а те, кто нашел открытки? Все вне подозрений?

– Вне подозрений? – Эшерих скривил рот. – Боже мой, господин обергруппенфюрер, кто нынче вне подозрений? Да никто. – И, глянув в лицо начальника, поправился: – Или все. Но мы тщательно проверили этих людей, причем не один раз. С автором открыток никто не связан.

– Вам бы в пасторы пойти, – вздохнул обергруппенфюрер. – Вы прекрасно умеете утешить, Эшерих! Стало быть, остаются сами открытки. Как там насчет зацепок?

– Небогато. Весьма небогато! – отвечал Эшерих. – Не-ет, в пасторы ни к чему, лучше уж я вам покаюсь, господин обергруппенфюрер! После его первого прокола с единственным сыном я думал, он сам выдаст себя мне на расправу. Но он хитер.

– Скажите-ка, Эшерих, – неожиданно воскликнул Пралль, – вам не приходило в голову, что это может быть женщина? Мне вдруг подумалось, когда вы сказали про единственного сына.

Секунду комиссар ошарашенно смотрел на начальника. Задумался, потом огорченно покачал головой:

– Тоже не может быть, господин обергруппенфюрер. Именно здесь я уверен на сто процентов. Домовой – вдовец или, по крайней мере, одинокий мужчина. Будь в этом деле замешана баба, давно бы пошли разговоры. Сами прикиньте: полгода! Так долго ни одна женщина не сможет держать язык на привязи!

– Но мать, потерявшая единственного сына?

– Тоже нет. Как раз она-то и не сможет! – решил Эшерих. – Тот, кто горюет, нуждается в утешении, а чтобы получить утешение, надо говорить. Нет, женщина в этом деле определенно не замешана. Тут работает один человек, мужчина, и он умеет молчать.

– Я же говорю – пастор! Ну а другие зацепки?

– Негусто, господин обергруппенфюрер, весьма негусто. Я более-менее уверен, что этот человек жмот или в свое время рассорился с «зимней помощью». Ведь он, что бы ни писал в открытках, еще ни разу не забыл призвать: «Не жертвуйте на “зимнюю помощь”!»

– Н-да, если искать в Берлине такого, кому неохота жертвовать на «зимнюю помощь», Эшерих…

– Вот и я говорю, господин обергруппенфюрер. Слишком мало. Слишком.

– А кроме этого?

Комиссар пожал плечами:

– Мало. Ничего. С некоторой уверенностью, пожалуй, можно допустить, что автор открыток не имеет постоянного места работы, ведь их находили в самое разное время дня, от восьми утра до девяти вечера. А с учетом количества народа на лестницах, которыми пользуется Домовой, надо полагать, каждая из открыток наверняка была найдена вскоре после того, как ее подбросили. Еще что? Он работает руками, в жизни писал мало, но в школе явно учился неплохо, орфографических ошибок почти нет, манера выражения не сказать чтобы нескладная…

Эшерих замолчал, оба довольно долго не говорили ни слова, рассеянно глядя на карту с красными флажками.

Потом обергруппенфюрер Пралль произнес:

– Крепкий орешек, Эшерих. Крепкий для нас обоих.

– Слишком крепких орешков не бывает – щелкунчик в конце концов любой расколет! – утешил комиссар.

– Заодно можно и пальцы прищемить, Эшерих!

– Терпение, господин обергруппенфюрер, немножко терпения!

– Главное, чтоб наверху потерпели, дело-то не во мне, Эшерих. Поработайте головой, Эшерих, может, придумаете что получше вашего дурацкого выжидания. Хайль Гитлер, Эшерих!

– Хайль Гитлер, господин обергруппенфюрер!

Оставшись один, комиссар Эшерих еще постоял возле карты, задумчиво поглаживая светлые усы. Дело обстояло не вполне так, как он внушал начальнику. В данном случае он был не просто полицейский, который прошел огонь, воду и медные трубы и которого уже ничем не проймешь. Его заинтересовал этот безмолвный, увы, еще совершенно незнакомый ему автор открыток, который, не щадя себя и все-таки очень осторожно, умно и расчетливо вступил в почти безнадежную схватку. Поначалу дело Домового было лишь одним из многих. Но мало-помалу Эшерих увлекся. Необходимо найти этого человека, сидящего, как и он, под одной из десятков тысяч берлинских крыш, необходимо встретиться лицом к лицу с этим Домовым, что еженедельно с регулярностью автомата отправляет ему на стол две-три почтовые открытки – вечером в понедельник, самое позднее утром во вторник.

Терпение, так усиленно рекомендуемое Эшерихом обергруппенфюреру, у самого комиссара давным-давно подошло к концу. Эшерих вышел на охоту – этот старый полицейский был настоящим охотником. Прирожденным. Он выслеживал людей, как другие охотники выслеживают кабанов. То, что и кабанам, и людям в конце охоты уготована смерть, его ничуть не трогало. Ведь кабан обречен на смерть, как и люди, пишущие подобные открытки. Он сам давно ломал себе голову, как бы поскорее подобраться к Домовому, и в понуканиях обергруппенфюрера Пралля не нуждался. Но так и не придумал, оставалось надеяться на терпение. Ради такого незначительного дела невозможно задействовать весь полицейский аппарат, обыскать каждую квартиру в Берлине – не говоря уже о том, что будоражить город никак нельзя. Словом, надо набраться терпения…

И если у него хватит терпения, что-нибудь непременно произойдет; почти всегда что-нибудь да происходит. Либо преступник совершает ошибку, либо случай играет с ним злую шутку. Вот их и надо ждать – случая или ошибки. То или другое происходит всегда либо почти всегда. Эшерих надеялся, что на сей раз обойдется без «почти». Он был увлечен, здорово увлечен. В сущности, его совершенно не интересовало, положит он конец действиям преступника или нет. Как уже сказано, Эшерих вышел на охоту. Не ради добычи, а потому, что сама охота доставляет удовольствие. Он знал: в тот же миг, когда дичь будет добыта, преступник схвачен и его деяния вполне доказаны, – в тот же миг весь его интерес к этому делу угаснет. Дичь поймана, человек в следственной тюрьме – охота завершена. Пора на следующую!