Ганс Фаллада - Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

Она воззрилась на него во все глаза.

– И тогда я представляю себе все, что нас ждет. Такое лучше представить себе заранее, тогда ничто уже не застанет врасплох. Ты иногда думаешь об этом?

– Я не понимаю в точности, о чем ты говоришь, Отто, – сказала Анна Квангель, явно не расположенная развивать эту тему.

Он стоял, прислонясь спиной к книжной полке Оттика, касаясь плечом «Руководства для радиолюбителей». И пристально смотрел на жену.

– Как только они нас арестуют, нас разлучат, Анна. Может быть, мы еще раза два-три увидимся, на допросе, на суде, может быть, еще за полчаса до казни…

– Нет! Нет! Нет! – выкрикнула она. – Я не хочу слушать, не говори так! Мы уцелеем, Отто, мы должны уцелеть!

Успокаивая, он положил свою большую натруженную руку на ее маленькую, теплую, дрожащую.

– А если не уцелеем? Ты станешь о чем-нибудь сожалеть? Захочешь, чтобы не было того, что мы делали?

– Нет, я сожалеть не стану! Но мы уцелеем, нас не выследят, Отто, я чувствую!

– Вот видишь, Анна, – сказал он, не обращая внимания на ее последнее заверение. – Это я и хотел услышать. Мы ни о чем сожалеть не станем. Не отречемся от того, что сделали, даже под пытками.

Анна смотрела на него, пыталась унять дрожь. Тщетно.

– Ах, Отто! – воскликнула она со слезами. – Зачем ты так говоришь? Только навлекаешь на нас беду! Раньше ты никогда так не говорил!

– Не знаю, почему сегодня мне стало нужно это сказать… – Он отошел от книжной полки. – Просто нужно, и все. Вероятно, я больше никогда не заведу такого разговора. Но один раз нужно. Ведь ты должна понимать, мы тогда будем совершенно одиноки в своих камерах, не сможем сказать друг другу ни слова, а ведь двадцать с лишним лет прожили рядом, ни на день не расставаясь. Нам будет очень тяжко. Но мы будем знать, что ни один из нас никогда не даст слабину, что мы можем положиться друг на друга, как всю жизнь, так и в смерти. Мы и умрем в одиночку, Анна.

– Отто, ты говоришь так, будто все уже решено, будто вот-вот так и случится! А ведь мы на свободе и вне подозрения. В любой день можно все это прекратить, если мы захотим…

– А мы захотим? И можем ли вообще захотеть?

– Нет, я не говорю, что мы хотим прекратить. Я не хочу, ты же знаешь! Но не хочу и чтобы ты говорил так, будто нас уже схватили и нам остается только умереть. Я пока не хочу умирать, Отто, я хочу жить, с тобой!

– Да кому же хочется умирать? – спросил он. – Всем хочется жить, всем-всем, даже самый жалкий червячок жаждет жить. И я хочу жить. Но, наверно, лучше, Анна, еще в спокойной жизни подумать о тяжкой смерти, приготовиться к ней. Знать, что умрешь благопристойно, без хныканья и крика. Иначе было бы отвратительно…

Секунду-другую оба молчали.

Потом Анна Квангель тихо сказала:

– Ты можешь на меня положиться, Отто. Я тебя не опозорю.

Год, что последовал за «самоубийством» Энно Клуге, комиссар Эшерих сумел прожить относительно спокойно, начальство не слишком докучало ему своим нетерпением. Когда поступило сообщение об этом самоубийстве, когда стало ясно, что хлипкий мужичонка ушел от допросов гестапо и СС, обергруппенфюрер Пралль, разумеется, метал громы и молнии. Но мало-помалу все улеглось, этот след окончательно остыл, пришлось поневоле дожидаться нового.

Впрочем, Домовому уже не придавали большого значения. Тупое однообразие, с каким он все время писал открытки одинакового содержания, которые никто не читал, не хотел читать и которые лишь повергали людей в смятение или страх, выставляло его полным дураком. Эшерих, правда, продолжал прилежно втыкать флажки на карте Берлина. С известным удовлетворением он отметил, что к северу от Александерплац они торчали все гуще, – наверняка там у этой птички гнездо! Второе заметное скопление (почти десяток флажков) располагалось южнее Ноллендорфплац – в этом районе Домовой явно бывал весьма регулярно, хотя и через длительные промежутки времени. В один прекрасный день всему наверняка найдется приемлемое объяснение…

Никуда ты не денешься! Все ближе подходишь, встречи не избежать! – посмеивался комиссар, потирая руки.

Потом он опять занялся другими делами. Более важными и безотлагательными. Один вроде бы псих, убежденный нацист, как он себя именовал, день за днем упорно слал министру Геббельсу чрезвычайно оскорбительные, зачастую порнографические письма. Сначала эти письма забавляли министра, потом стали раздражать, потом он пришел в ярость и потребовал наказать обидчика. Его тщеславие было смертельно уязвлено.

Что ж, комиссару Эшериху повезло, за три месяца он сумел раскрыть дело Похабника, как он его окрестил. Автор писем – кстати сказать, действительно член партии, причем из старых, – был доставлен к господину министру Геббельсу, так что Эшерих мог отправить дело в архив. Он знал, что никогда больше о Похабнике не услышит. Министр оскорблений не забывал.

Дальше другие дела – в первую очередь дело молодого человека, который рассылал видным персонам папские энциклики и радиообращения Томаса Манна, подлинные и фальшивые. Ловкий парень, прищучить его было непросто. Но в конце концов Эшерих не сплоховал, и парень отправился в Плётце, прямиком в камеру смертников.

А мелкий прокурист, которого внезапно обуяла мания величия, он сделал себя генеральным директором несуществующего сталелитейного завода и писал конфиденциальные письма не только директорам действительно существующих заводов, но и фюреру, сообщая о катастрофическом положении в немецкой военной промышленности такие подробности, какие зачастую выдумать невозможно. Что ж, и этого пройдоху удалось поймать сравнительно легко – круг людей, располагающих подобной информацией, был довольно узок.

Да, комиссар Эшерих добился значительных успехов; коллеги уже поговаривали, что, вероятно, он скоро пойдет на повышение. Год после самоубийства Клуге выдался вполне удачный; комиссар Эшерих был доволен.

Однако затем Эшериховы начальники вдруг опять стали задерживаться возле карты Домового. Просили прокомментировать флажки, задумчиво кивали, когда их внимание обращали на скопление флажков к северу от Александерплац, кивали еще задумчивее, когда Эшерих показывал на любопытный выступ южнее Ноллендорфплац, а потом сказали:

– И какие же у вас зацепки, господин Эшерих? Как вы планируете изловить вашего Домового? После вторжения в Россию этот малый чрезвычайно активизировался! На минувшей неделе, кажется, пять писем и открыток?

– Да, – сказал комиссар. – И на этой уже три!

– В чем же дело, Эшерих? Сами подумайте, пишет он уже ох как давно, сколько можно сидеть сложа руки! У нас тут не статистическое бюро регистрации изменнических открыток, вы, любезный, как-никак сыщик! Так какие имеются зацепки?