Ганс Фаллада - Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

В комнате царил жуткий разгром. Опрокинутые стулья, разбросанные бутылки, вонючие лужи шнапса на полу. Скомканное одеяло, тоже на полу. Сорванная со стола скатерть. Под зеркалом, по которому от удара разбежалась паутина трещин, груда стеклянных осколков. Одна штора на окне задернута, другая сорвана, валяется на полу. И повсюду окурки, окурки, надорванные пачки с куревом.

Вороватые пальцы шпика Клебса дернулись. Так бы и зацапал все это: шнапс, курево, чинарики, карманные часы из жилетки, висящей на спинке стула. Но сейчас он был лишь посланцем гестапо или партии. А потому чинно-благородно сел на стульчик и весело пискнул:

– Ух ты, есть и выпить, и подымить! Хорошо живешь, Персике!

Старикан посмотрел на него тяжелым, мутным взглядом. Потом резко двинул к нему через стол початую бутылку шнапса – Клебс едва успел подхватить ее на лету.

– Курево сам поищи! – пробурчал Персике, озираясь по сторонам. – Наверняка где-то тут валяется. – И, едва ворочая языком, добавил: – Только огня у меня нету!

– Не беспокойся, Персике! – пискляво успокоил Клебс. – Я найду все, что нужно. У тебя небось на кухне газ и зажигалка для плиты найдется.

Он вел себя так, будто они давние знакомцы. Больше того, друзья. По-хозяйски прошел на кривых ногах в кухню – там тоже разбитая посуда, перевернутая мебель, разгром еще ужаснее, чем в комнате, – действительно отыскал в этом кавардаке зажигалку для плиты и прикурил.

Заодно он припрятал в карман сразу три надорванные пачки с сигаретами. Одна, правда, искупалась в шнапсе, но ведь можно подсушить. На обратном пути Клебс заглянул и в две другие комнаты – повсюду полный хаос и запустение. Как Клебс и предполагал, старикан был в квартире один. Шпик удовлетворенно потер руки и ощерил желто-черные зубы. Пожалуй, тут можно поживиться не только сигаретами да шнапсом.

Папаша Персике сидел у стола, на том же стуле, где его оставил Клебс. Но пройдоха Клебс заметил, что старикан явно вставал, потому что перед ним стояла полная бутылка шнапса, которой раньше не было.

Значит, у него есть еще. Ну, это мы разузнаем, дайте срок!

С довольным писком Клебс уселся на стул, выпустил в физиономию Персике клуб дыма, хлебнул из бутылки и благодушно осведомился:

– Ну, что у тебя на душе, Персике? Выкладывай, старина, начистоту! И поживей, иначе пристрелю!

От последних слов старикан вздрогнул. Он не понял, в какой связи они сказаны. Понял только, что его могут пристрелить, и испуганно пробормотал:

– Нет-нет! Не стреляйте, только не стреляйте. Бальдур придет, Бальдур все уладит!

Крысеныш покамест не стал допытываться, кто такой Бальдур, который все уладит.

– Ну-ну, коли ты сумеешь все уладить, Персике!.. – осторожно заметил он.

Бросив взгляд на физиономию старикана, который, как ему показалось, пялился на него мрачно и с подозрением, он примирительно добавил:

– Само собой, когда Бальдур придет…

Старикан по-прежнему молча пялился на него. Потом вдруг – в миг просветления, какие нет-нет да и случаются как раз у вечно пьяных, – внятно, совершенно незаплетающимся языком, сказал:

– Кто вы такой, собственно говоря? Чего вам от меня надо? Я же вас не знаю!

Крысеныш с опаской глянул на внезапно протрезвевшего Персике. На этой стадии пьянчуги нередко становились агрессивными и драчливыми, а Клебс был мужичонка мелкий (к тому же трусливый), тогда как старикан, даром что сейчас в полном маразме, подарил своему фюреру двух ражих эсэсовцев и одного воспитанника «наполы».

Клебс примирительно сказал:

– Так я же говорил вам, господин Персике. Вы, наверно, недопоняли. Зовут меня Клебс, я тут по партийному поручению, пришел навести кой-какие справочки…

Кулак Персике грохнул по столу. Бутылки закачались – Клебс поспешно спас их от падения.

– Ах ты, гнида, ишь чего удумал! – гаркнул Персике. – Я недопонял? Ты что, вонючка, умней меня? В моем дому, за моим столом вякаешь, будто я тебя недопонял. Вонючка поганая!

– Нет-нет-нет, господин Персике! – тихонько пискнул крысеныш, пытаясь его унять. – Я ничего такого в виду не имел. Небольшое недоразумение. У нас все тихо-мирно. Спокойствие, только спокойствие, мы же оба старые партийцы!

– Документики попрошу! Заявился ко мне, а документы? Партия велит предъявлять!

Но в этом пункте Клебса не напугаешь: гестапо позаботилось о полноценных, отличных, безукоризненных документах.

– Пожалуйста, господин Персике, вот, смотрите на здоровьичко. Все в полном порядке. Я уполномочен наводить справки, а вы, если можете, должны мне помогать!

Мутным взглядом старикан смотрел на предъявленные документы – Клебс поостерегся дать их ему в руки. Буквы расплывались у Персике перед глазами, он неуклюже ткнул пальцем:

– Это вы?

– Вы же видите, господин Персике! Все говорят, фото очень похожее! – И он тщеславно прибавил: – Разве только на самом деле я, мол, выгляжу лет на десять моложе. Не знаю, я не тщеславен. И в зеркало не смотрю!

– Забери свою ксиву! – буркнул экс-кабатчик. – Неохота мне читать. Садись, пей шнапс, кури, но помалкивай. Мне подумать надо.

Крысеныш Клебс сделал как велено, пристально наблюдая за хозяином, которым вроде бы снова овладел хмель.

Да, папаша Персике, тоже изрядно хлебнувший из бутылки, снова утратил ясность мысли, его неудержимо затягивало в пучину пьяного дурмана, а то, что он называл раздумьем, было беспомощной попыткой вспомнить что-то давным-давно забытое.

Старикан попал в прескверную ситуацию. Сперва одного сына отправили в Голландию, а потом и второго – в Польшу. Бальдура послали в «наполу», честолюбивый юнец достиг своей первой цели – вошел в число лучших из лучших немецкой нации, стал спецвоспитанником самого фюрера! Он продолжал учебу, учился властвовать, не собой, но всеми прочими людьми, не достигшими таких высот, как он.

Отец остался один, с женой и дочерью. Он всегда любил выпить, папаша Персике и у себя в разорившемся кабаке был первым завсегдатаем. Когда же сыновья разъехались, а главное, не стало Бальдурова надзора, Персике и вовсе пил не просыхая. Первой неладное почуяла жена: маленькая, запуганная, плаксивая, скорее бесплатная прислуга при своих мужиках, вечный объект брани и тычков, она изнывала от страха, откуда у мужа взялись деньги на беспробудное пьянство. Боялась она и угроз этого пьянчуги, и жестоких побоев, вот и сбежала тайком к родне, бросив папашу на попечение дочери.

Дочь, девица беспутная, прошедшая СНД [34], даже выбившаяся в вожатые, не имела ни малейшего желания убирать за стариканом грязь да еще и терпеть от него брань и побои. По знакомству она добыла себе место надсмотрщицы в женском концлагере Равенсбрюк, предпочла ходить в сопровождении злобных овчарок и орудовать хлыстом, заставляя пожилых женщин, в жизни не занимавшихся физическим трудом, выполнять работу, превышающую их силы.