Эдгар Доктороу - Рэгтайм

Ах, какое это было лето! Каждое утро Мать открывала занавешенную белым стеклянную дверь и смотрела, как солнце встает из моря. Чайки скользили над бурунами, а потом садились на пляж. Поднимающееся солнце съедало тени на песке, и казалось, что сам состав земли меняется, а к тому времени, когда Отец в смежной комнате был на ногах, благосклонное голубое небо уже сияло, и пляж был белым, и первые купальщики уже шли к прибою попробовать воду кончиками пальцев.

Завтрак накрывали в отеле на крахмальных скатертях, сервировка – тяжелое серебро. Они вкушали половинку грейпфрута, рубленые яйца, горячий хлеб, вареную рыбу, ломтики ветчины, колбасу, всякие разные джемы, кофе и чай. И все это время, пока еда вкушалась, океанский бриз поднимал шторы и пробегал соленой дрожью вдоль высокого лепного потолка. Малыш жаждал непрестанного движения – сорваться, убежать. Через несколько дней ему было разрешено раньше других вставать из-за стола, и все премило удивлялись, как быстро, почти мгновенно, он оказывался за окнами, несся по широким ступеням, держа свои туфли в руке. Уже были кое-какие шапочные знакомства на набережной. Естественно, в конечном счете начнутся беседы, пока – лишь мягкое любопытство, взгляды, оценка туалетов. Торопиться было некуда. Они чувствовали, что выглядят преуспевающими и даже шикарными. Мать накупила себе на набережной чудной одежды, восхитительные летние ансамбли, белое, желтое. В послеполуденном размягчении она позволяла себе прогуляться без шляпы, под одним солнечным зонтиком. Лицо ее было омыто мягким золотым светом.

Они купались ближе к вечеру, когда воздух останавливался и жара усугублялась. Купальный костюм Родительницы был достаточно скромным, но все равно ей потребовалось несколько дней, чтобы к нему привыкнуть. Он был, конечно же, черным, с юбочкой и панталонами ниже колен, и дополнялся купальными туфлями. Однако он все-таки экспонировал лодыжки, а также и шею – почти до лифа. Мать настояла, чтобы они купались за несколько сот ярдов от ближайших пляжников. Они устраивались под отельным зонтом с оранжевыми буквами вдоль зубчатого края. Негритянка в соломенном кресле сидела сбоку. Малыш и беби занимались крохотными крабами, которые закапывались в песок, оставляя пузырчатый след на мокрой поверхности. У Отца был купальный костюм без рукавов, с горизонтальными белыми и синими полосами, которые делали его ляжки похожими на цилиндры. Родительница находила безвкусным смотреть на очертания его мужественности, когда он выходил из воды, и потому в эти моменты она отворачивалась. Родитель любил заплывать. За бурунами он ложился на спину, пуская струи воды вверх, словно кит. Он выскакивал на песок, шатаясь под ударами волн, смеясь, волосы облепляли ему голову, с бороды капало, костюм обтягивал его с полным бесстыдством. Она чувствовала мгновенные уколы отвращения или неприязни – она не могла разобраться в этих мимолетностях. После купания все отправлялись отдыхать. Она с облегчением снимала свой костюм и смывала соль с кожи. Она была столь нежна, что пляж представлял для нее некоторую опасность. Все же, охладившись своими омовениями, напудрившись и надев что-нибудь легкое, свободное, она ощущала, что солнце накапливается в ней, бродит в крови, зажигает ее, словно море в полдень, когда там горят миллионы бриллиантовых вспышек. Вскоре Родитель закрепил за собой этот час, как время для амура. Он готов был заниматься любовью похотливо и бездумно каждый день, если бы она позволила. Она молча сопротивлялась этой узурпации, не так, как в прежние дни, но с каким-то новым самосознанием, как будто ее кожа сама отталкивала его притязания. Она много думала об Отце. События, происшедшие после его возвращения из Арктики, его реакция на них разрушили ее веру в него. Спор, который у него произошел с братом, еще звучал в ее ушах. Все же иногда, моментами, а то и целыми днями она любила его по-прежнему, с чувством собственности, неизменности, как в те времена, когда она полагала, что браки фиксируются на небесах. Впрочем, она и раньше всегда чувствовала, что у них разное будущее, что жизнь, которую они ведут вместе, лишь род какой-то подготовки к тому времени, когда производитель фейерверков и его жена вырвутся из своего респектабельного существования к подлинной жизни. Конечно, она не знала, в чем будет заключаться эта жизнь, никогда не знала. Да больше уже и не ждала ее. Во время его отсутствия, когда ей пришлось принимать самой некоторые деловые решения, все таинственное могущество слова «бизнес» рассеялось для нее, и она увидела его тоскливую будничную суть. Не предполагая больше увидеть себя когда-нибудь снова красивой и грациозной, она пришла к выводу, что и Отец, который, может быть, когда-то во время ухаживания и воплощал для нее неопределенные любовные идеалы, теперь постарел и поскучнел, как-то отупел от своей работы, а может быть, и от своих путешествий, достиг уже своих пределов и больше никогда их не переступит.

Все же она была рада, что они – в Атлантик-Сити. Сарин беби находился здесь в безопасности. Впервые за время, прошедшее с Сариной смерти, она думала о ней без слез. Честно говоря, ей также весьма нравилось быть здесь на виду у публики, в обеденной зале отеля, или на веранде по вечерам, или на променаде, прогуливаясь вдоль павильонов, магазинов и пирсов. Иногда они нанимали кресло на колесах. Они сидели в нем вместе с Отцом, а служитель сзади медленно катил их вдоль променада. Лениво они созерцали встречных пассажиров подобных же экипажей или искоса поглядывали на тех, кого случалось обогнать. Отец притрагивался к полям своего канотье. Кресла эти были плетеные, с холщовым бахромчатым верхом, они напоминали ей двухместные коляски времен ее детства. Два боковых колеса были большущими, а поворотное колесо впереди – маленькое, оно слегка поскрипывало. Малыш обожал эти кресла. Их можно было нанять и без тягловой силы, и это ему нравилось больше всего. Тогда он сам толкал кресло с папой и мамой и мог направлять его куда хотел и с какой угодно скоростью, и у родителей не было никакой нужды поучать его. Большие отели стояли один за другим вдоль променада, их шторы хлопали под океанским ветром; у каждого на безукоризненно покрашенном крыльце стояли в ряд кресла-качалки и белые плетеные стулья. Морские флаги струились над куполами, а по ночам они были освещены раскаленными добела лампами, обрисовывающими контур крыш.

Однажды вечером семья остановилась у павильона, в котором негритянский духовой оркестр напористо играл рэг. Мать не знала, какой именно, но музыка тут же напомнила ей собственное пианино, звенящее под чудными пальцами Колхауса Уокера. Она вовсе не забыла недавней трагедии, но чувствовала лишь какое-то высвобождение, как будто бризы этого курортного города выдували из головы тяжелые мысли тут же, как они появлялись. Теперь музыка вдруг захватила ее, она ассоциировалась для нее и с Младшим Братом. Любовь к нему, страстное обожание пронзили ее. Ей казалось сейчас, что она его забросила. Худое, нервное, порывистое существо. Какая-то укоризна, какое-то отвращение. Вот так он смотрел на нее через стол, когда Родитель чистил свой пистолетус. Она почувствовала легкое головокружение, и, глядя в освещенный павильон, где неукротимые музыканты в красно-синей униформе работали со своими сверкающими трубами, корнетами, тубами и саксофонами, она подумала, что под каждой из этих псевдовоенных фуражек можно было бы увидеть торжественный лик Колхауса.