Артур Дойл - Подвиги бригадира Жерара. Приключения бригадира Жерара (сборник)

– Прошу прощения, вас еще ждет Этьен Жерар!

Барон отступил и привалился спиной к гобелену, часто и хрипло дыша – порочная жизнь не пошла ему на пользу.

– Отдохните, – сказал я. – Не стану вас торопить.

– Вам-то зачем со мной драться? – пропыхтел он.

– Надо же уделить вам немного внимания за то, что вы заперли меня в кладовой. А кроме того, мне хватит и причины, которую я вижу на руке этой дамы.

– Будь по-твоему! – прорычал он и ринулся на меня, как безумный.

Некоторое время я видел только сверкающие голубые глаза и окровавленное острие, что со свистом пронзало воздух то слева, то справа, но постоянно возвращалось, целя мне в горло и в грудь. Кто бы мог подумать, что в дни революции в Париже так искусно фехтовали. За всю жизнь я не встречал и шестерых противников, которые умели владеть саблей лучше. И все же злодей понял, что обречен. В моих глазах он прочел свой приговор. Лицо барона побледнело, он задыхался, но даже мой смертельный удар его не остановил. Он все размахивал саблей, осыпая меня грязной руганью, а его бороду заливала кровь. На мою долю выпало столько битв, что и не упомнить, и я немало повидал ужасных картин. Однако ничто не заставляет меня содрогаться так, как мысль о багровом пятне, расплывавшемся по огненно-рыжим космам, из которых я вытащил клинок.

Конечно, тогда рассуждать об этом мне было некогда. Едва барон рухнул, девушка, сидевшая в уголке, с радостным криком вскочила и захлопала в ладоши. Дама, ликующая при виде крови, вызвала у меня отвращение. Я и не подумал, какие страдания довелось ей вынести, если она утратила женскую слабость, и уже хотел ее отчитать, как вдруг почувствовал странный удушливый запах. Желтый свет выхватил из сумрака фигуры на выцветшем гобелене.

– Дюрок! Дюрок! – закричал я, тряся товарища за плечо. – В замке пожар!

Обессилев от ран, молодой человек лишился сознания. Я выбежал в зал посмотреть, откуда надвигается опасность. После взрыва сухое дерево дверной рамы вспыхнуло, в кладовой уже загорелись коробки. Я заглянул в пролом, и кровь застыла у меня в жилах – в глубине виднелись пороховые бочки, а перед ними темнела кучка пороха. Не пройдет и нескольких минут, как туда доберется огонь. Друзья мои, до самой смерти я буду видеть, как ручейки пламени бегут к этой черной горке!

Что случилось потом, я припоминаю лишь смутно. Я ворвался в комнату, схватил безвольную руку Дюрока и потащил его за собой, а девушка тянула за другую. Мы выбежали из ворот на снежную дорогу и не останавливались, пока не достигли опушки леса. За спиной послышался треск, я обернулся и увидел, как в зимнее небо взлетел огромный огненный столб. Раздался оглушительный грохот, деревья и звезды закружились у меня перед глазами, и я без чувств рухнул на тело своего товарища.

Прошло много дней, прежде чем я пришел в себя на почтовой станции Аренсдорфа, и еще больше, прежде чем узнал, что произошло. Поведал мне обо всем не кто иной, как Дюрок, который уже готов был вернуться к службе и пришел меня навестить. Это он рассказал, что обломок бревна угодил мне в голову и чуть живого уложил на землю. Польская девушка побежала в деревню, подняла наших гусар, и те едва успели спасти нас от казаков, которых привел чернобородый секретарь – тот самый, кто на наших глазах унесся галопом по снежной дороге. Что до смелой девушки, дважды спасшей нам жизнь, в тот день я больше ничего о ней не услышал. Но два года спустя, когда нам с Дюроком довелось повстречаться в Париже после Ваграмской битвы, я не слишком-то удивился, обнаружив, что знаком с его невестой и что по странной прихоти фортуны он сам, если того захочет, мог пользоваться именем и титулом барона Штраубенталя и стал владельцем обгорелых руин Темного замка.

Когда императору требовался верный человек, он с большой охотой вспоминал Этьена Жерара, хотя частенько забывал это имя, раздавая награды. И все же в двадцать восемь лет я был полковником, а в тридцать один – бригадиром, мне грех жаловаться на судьбу. Продлись война еще два-три года, я, может статься, взял бы в руки маршальский жезл, а там недалеко было и до трона. Сменил же Мюрат гусарский кивер на королевский венец. Так почему бы таких вершин не достичь другому кавалеристу? Все мои мечты развеяла битва при Ватерлоо, но пусть я и не вписал свое имя в историю, тем, кто участвовал в великих войнах Империи, оно хорошо знакомо.

Сегодня вечером я хочу рассказать вам об особенном приключении, которое стало причиной моего стремительного взлета и благодаря которому между императором и мной завязалась тайная дружба.

Однако для начала нужно предупредить вас кое о чем. Не забывайте, перед вами участник этих событий. Я говорю о том, чему сам был свидетелем, а потому не пытайтесь опровергнуть мои слова, цитируя мнение студента или какого-нибудь литератора, написавшего исторический труд или мемуары. Эти люди мало что знают, и много есть такого, что навеки останется для мира тайной. У меня самого найдется в запасе несколько удивительных секретов, и я непременно открыл бы их вам, когда бы имел на то право. При жизни императора я и словом не обмолвился бы о приключении, которое мне сегодня вспомнилось. Я дал ему клятву молчать, но теперь, полагаю, не будет вреда, если я расскажу о той примечательной роли, которую сыграл.

Надо сказать, когда подписали Тильзитский мир, я, простой лейтенант Десятого гусарского, не располагал ни особыми деньгами, ни долей в каком-нибудь предприятии. Правда, мой облик и отвага сослужили мне хорошую службу, и я успел уже снискать в армии славу превосходного фехтовальщика, но чтобы выделиться среди множества смельчаков, окружавших императора, нужно было что-то побольше этого. Однако я верил в свою звезду, хоть и представить не мог, в каком невероятном обличье придет ко мне удача.

В 1807 году, после заключения мирного договора, Наполеон возвратился в Париж и много времени проводил с императрицей и двором в Фонтенбло. То были дни его триумфа. После трех победоносных кампаний Австрия угомонилась, Пруссия встала на колени, а русские благодарили Господа, что успели сбежать за Неман. Старый бульдог по ту сторону Ла-Манша еще рычал, но не мог далеко отойти от своей конуры. Если бы тогда с войной покончили, Франция поднялась бы так высоко, как не поднимался еще ни один народ после римлян. Так говорили мудрые люди, правда, сам я в то время думал совсем о другом. Армия возвратилась из долгих походов, и все девушки были нам рады. Уверяю вас, я получил свою долю благосклонности. Вы поймете, как меня любили, если я скажу, что даже сейчас, на шестидесятом году… впрочем, стоит ли распространяться о том, что и так уже достаточно известно?