Френсис Фицджеральд - Гитара, кости и кастет. Все эти юноши печальные… (сборник)

Декстер молчал, еще не зная, что его ждет.

– Джуди Симс, – сказал Девлин и без особого интереса добавил: – Когда-то была Джуди Джонс.

– Да, я знал ее. – Декстером овладело глухое раздражение. Разумеется, он слышал, что она вышла замуж, – и ничего больше он старался не слушать.

– Ужасно славная женщина, – ни с того ни с сего вздохнул Девлин. – Мне ее даже немного жаль.

– А что такое? – Внутри Декстера одновременно появилась и настороженность, и желание продолжить разговор.

– Да вот, Луд Симс, в некотором роде, с ума сошел! Я не хочу сказать, что он плохо с ней обращается, но он пьет, гуляет на стороне…

– А она не гуляет?

– Нет. Сидит дома с детьми.

– Н-да…

– Она для него чуток старовата, – сказал Девлин.

– Старовата? – воскликнул Декстер. – Слушайте, да ведь ей всего двадцать семь!

Им овладело дикое желание тут же выбежать на улицу и сесть в первый же поезд до Детройта. Он резко вскочил.

– Вы, наверное, заняты? – торопливо извинился Девлин. – Я как-то не подумал…

– Нет, я не занят, – ответил Декстер, постаравшись добавить в голос твердости. – Я вовсе не занят. Совершенно! Вы, кажется, сказали, что ей двадцать семь? Ах нет, это я сказал, что ей двадцать семь!

– Ну, да. Вы сказали, – сухо согласился Девлин.

– Так продолжайте, продолжайте же!

– Продолжать что?

– Рассказывать о Джуди Джонс!

Девлин бросил на него беспомощный взгляд:

– Ну, я, вообще-то, уже все вам рассказал! Он дьявольски плохо с ней обращается. Но они не собираются разводиться, ничего подобного! Она прощает его даже тогда, когда это уже просто ни в какие ворота… Собственно, я склонен считать, что она его любит! Она была такая симпатичная, когда впервые приехала в Детройт!

Симпатичная? Эпитет поразил Декстера своей несуразностью.

– А что, она уже… не симпатичная?

– Да нет, вполне себе ничего.

– Слушайте, – резко сев, сказал Декстер, – я вас не понимаю. Вы сказали, что она была «симпатичная», а теперь говорите, что она «вполне себе ничего». Я не понимаю, что вы хотите сказать? Джуди Джонс никогда не была симпатичной! Она была настоящей красавицей! Ведь я ее знал, я хорошо ее знал. Она была…

Девлин вежливо рассмеялся.

– Я вовсе не пытался затеять спор! – сказал он. – По-моему, Джуди славная женщина; она мне нравится. Я лишь никак не пойму, как в нее мог без памяти влюбиться такой мужчина, как Луд Симс, но вот влюбился же! – Затем он прибавил: – Большинству наших дам она нравится.

Декстер пристально вгляделся в Девлина, думая, в чем же причина – то ли это человек какой-то бесчувственный, то ли какая-то личная обида?

– Многие женщины увядают в мгновение ока, вот так. – И Девлин для наглядности щелкнул пальцами. – Наверное, вы и сами такое видали. Возможно, я просто позабыл, какая симпатичная она была на свадьбе. Видите ли, я ее с тех пор довольно часто видел. Глаза у нее красивые…

На Декстера навалилась какая-то апатия. Впервые в жизни ему захотелось сильно напиться. Девлин что-то сказал – он громко рассмеялся, даже не зная, что тот сказал и что там было смешного. Когда спустя несколько минут Девлин ушел, он прилег на диванчик и стал смотреть в окно на нью-йоркское небо, в котором за крышами садилось солнце, разбрасывая красивые тусклые золотые и розовые лучи.

Он думал, что теперь, когда ему было нечего терять, он стал неуязвим, но только что он безвозвратно утратил что-то еще, словно сам женился на Джуди Джонс и она увяла прямо у него на глазах.

Он утратил мечту. Исчезла какая-то часть его самого. Почти в панике он зажал ладонями глаза, пытаясь вызвать в памяти плеск волн у Шерри-Айленд и залитую лунным светом веранду, синее полосатое платье на поле для гольфа, жаркое солнце и мягкий золотой пушок у нее на затылке. И ее губы, влажные от поцелуя, и меланхоличный взгляд ее печальных глаз, и ее свежесть – такую, словно выходишь рано утром в новеньком белоснежном костюме. Что ж, всего этого больше не было на свете! Когда-то было, а теперь уж нет.

Впервые за многие годы по его лицу потекли слезы. Но теперь он плакал о себе. Ему не было жаль ни губ, ни глаз, ни движений рук. Он хотел бы жалеть, но жалеть он не мог.

Потому что он был уже далеко, и никогда ему уже не вернуться. Врата захлопнулись, солнце село, и не осталось красоты, кроме пасмурной красоты стали, не подвластной и самому времени. И даже горе, которое он мог бы вынести, осталось в прошлом, в стране иллюзий, юности и настоящей жизни, в которой пышно расцветали его зимние мечты.

– Давным-давно, – сказал он, – давным-давно во мне было нечто, но теперь его уже нет. Оно исчезло, да… Оно исчезло. Я не могу плакать. Я не могу жалеть. Оно не вернется больше никогда.

Чувствуя, что стареет, Джон Эндрос утешался мыслью о том, что не исчезнет бесследно – ведь у него есть ребенок! Похоронный оркестр забвения заглушался топотом маленьких ножек или детским голоском, лепетавшим какую-то бессмыслицу в телефонной трубке. Последнее происходило ежедневно около трех часов дня, когда жена звонила ему на работу – они жили в пригороде, – и он ожидал этого звонка с удовольствием, считая его одним из самых ярких моментов своих рабочих будней.

В физическом смысле он вовсе не был стар, но в жизни ему пришлось покарабкаться по неровным холмам – так что к тридцати восьми годам, когда из битв с болезнями и бедностью он вышел победителем, иллюзий у него оставалось в количестве гораздо менее обычного. Даже его любовь к малютке-дочери не была безграничной. Рождение дочери снизило градус романтики его отношений с женой и стало причиной, по которой они переселились в пригород, где за здоровый деревенский воздух приходилось расплачиваться вечными проблемами с прислугой и ежедневными утомительными поездками до работы и обратно на пригородном поезде.

Маленькую Эди он рассматривал, главным образом, в качестве осязаемого воплощения юности. Ему нравилось сажать ее к себе на колени, скрупулезно изучать очаровательную пушистую макушку и заглядывать в небесно-голубые глаза. По завершении этого ритуала поклонения, к ващей радости Джона, дитя уносила нянька. Живость ребенка начинала его утомлять уже минут через десять; он обычно выходил из себя, когда при нем что-то ломалось, а в один воскресный вечер, когда ребенок сорвал партию в бридж, запрятав куда-то пикового туза, он устроил такую сцену, что жена расплакалась.

Это выглядело нелепо, и Джону стало стыдно. Ведь никуда от этого не деться – нельзя же постоянно держать маленькую Эди в детской наверху, когда день от дня она все больше и больше становится, как говорила ее мать, «маленьким членом нашего общества».

Ей было два с половиной года, и в этот вечер, например, ее пригласили на день рождения. Эдит-старшая – мама – позвонила на работу и сообщила новость, а маленькая Эди подтвердила информацию громким воплем: «Я иду на день варенья!», прямо в ничего не подозревающее левое ухо Джона.