Коллектив авторов - Любовь по-французски

На другой день на дверях появилось объявление; аптекарь прокричал ей в ухо, что дом продается.

Она пошатнулась, ей пришлось сесть.

Больше всего ее приводило в отчаяние, что надо будет покинуть комнату, где бедному Лулу так удобно. Взгляд, полный тоски и тревоги, обращала она к нему, когда взывала о помощи к Святому духу, и у нее вошло в привычку во время молитвы становиться на колени перед попугаем, как перед идолом. Порою солнечный свет, проникая через слуховое окно, ударял в его стеклянный глаз и отражался от него широким ярким лучом, приводившим ее в состояние восторга.

Она имела пенсию в триста восемьдесят франков, завещанную ей хозяйкой. Овощи ей давал огород. Всякой одежды ей хватило бы до конца дней, а на освещение она не тратила ничего, так как спать ложилась с наступлением сумерек.

Она совсем не бывала на улице, избегая проходить мимо лавки старьевщика, где было выставлено кое-что из их мебели. С тех пор как ее чуть не задавили лошади, она волочила ногу; силы ее шли на убыль, и тетушка Симон, разорившаяся в своей бакалейной лавке, приходила теперь каждое утро колоть ей дрова и качать воду.

Зрение ее ослабело. Ставни она не открывала. Прошло много лет. А дом никто не нанимал и не покупал.

Боясь, как бы ее не выгнали, Фелисите не просила о ремонте. Крыша прогнила; целую зиму на изголовье ее постели капало. После Пасхи она стала кашлять кровью.

Тетка Симон позвала доктора. Фелисите захотела знать, что с ней такое, но она была глуха и расслышала только: «воспаление легких». Эти слова ей были знакомы, и она кротко ответила: «Ах! как у барыни», считая вполне естественным последовать за своей хозяйкой.

Приближался праздник Тела Господня.

Первый переносной алтарь устраивался всегда у подножия холма, второй – перед почтой, третий – примерно на середине улицы. По поводу него возникли споры, и в конце концов прихожанки выбрали двор г-жи Обен.

Стеснение в груди и жар усиливались. Фелисите сокрушалась, что не примет участия в устройстве алтаря. Если бы она хоть что-нибудь могла на него положить! И тут она подумала о попугае. Соседки возразили, что это будет неприлично. Кюре, однако, дал согласие; и она была так счастлива, что попросила его после ее смерти принять Лулу, ее единственное сокровище.

Со вторника до субботы, кануна праздника, она кашляла особенно часто. Вечером лицо ее сморщилось, губы прилипли к деснам, началась рвота, а наутро, едва только рассвело, она просила позвать священника – ей стало очень плохо.

Во время соборования при ней находились три старушки. Потом она заявила, что ей надо поговорить с Фабю.

Он пришел, одетый по-воскресному, и ему было не по себе в этой зловещей обстановке.

– Простите меня, – сказала она, с усилием вытягивая руку, – я думала, что это вы его убили!

Что за вздор! Заподозрить в убийстве такого человека, как он! И он негодовал, уже готов был разбушеваться.

– Да вы же видите, она ничего не соображает!

Время от времени Фелисите в бреду заговаривала с умершими. Старухи удалились. Тетка Симон позавтракала.

Немного спустя она взяла Лулу и поднесла его к Фелисите:

– Ну, проститесь с ним!

Хоть он и не был труп, но его пожирали черви; одно крыло было сломано, из живота вылезала пакля. Но Фелисите, слепая теперь, поцеловала его в лоб и прижала к щеке. Тетка Симон унесла его, чтобы возложить на алтарь.

Травы благоухали по-летнему; жужжали мухи; солнце золотило реку, накаляло черепицы. Старуха Симон, вернувшись в комнату, дремала.

Ее разбудили удары колокола; народ расходился от вечерни. Фелисите перестала бредить. Она думала о процессии и видела ее воочию, как будто сама следовала за ней.

По тротуарам шли школьники и школьницы, певчие и пожарные, а посреди улицы выступали впереди: привратник, вооруженный алебардой, причетник с большим крестом, наставник, наблюдавший за мальчиками, монахиня, озабоченная поведением девочек; три самые маленькие, завитые, как ангелы, разбрасывали лепестки роз; диакон, широко расставив руки, управлял хором, два служителя с кадилами оборачивались на каждом шагу к дарохранительнице, которую нес г-н кюре, облаченный в великолепную ризу, а четыре церковных старосты держали над ним балдахин пунцового бархата. Сзади, между белыми простынями, которыми были завешаны стены домов, сплошным потоком двигался народ, и вот процессия подошла к подножию холма.

Холодный пот выступал на висках у Фелисите. Тетка Симон вытирала его полотенцем и думала про себя, что и ей тоже все это предстоит.

Гул толпы нарастал, сделался оглушительным, потом начал удаляться.

Окна задрожали от ружейной пальбы: это почтари приветствовали дароносицу. Фелисите, вращая глазами, чуть слышно проговорила:

– Хорошо ли ему?

Она беспокоилась о попугае.

Началась агония. Фелисите хрипела все чаще и чаще, грудь ее высоко вздымалась. В углах рта выступила пена, и все ее тело дрожало.

Вскоре послышалось гудение валторны, раздались звонкие голоса детей, басы мужчин. Временами все умолкало, и тогда звук шагов, заглушенный цветами, которые устилали землю, напоминал топот стада по лугу.

Во дворе появился священник с причтом. Тетка Симон залезла на стул, стоявший под слуховым окном, и теперь смотрела сверху на алтарь.

Он был убран гирляндами зелени, украшен оборкой из английских кружев. Посреди его стоял ларец с мощами, по углам – два апельсинных дерева, а вдоль него – серебряные подсвечники и фарфоровые вазы, из которых во все стороны устремлялись подсолнечники, лилии, пионы, наперстянки, пучки гортензий. Все это нагромождение ослепительно ярких красок достигало второго этажа и, наклонно ниспадая, сливалось с ковром, устилавшим камни, и были тут странные вещи, привлекавшие к себе внимание. На серебряной сахарнице с позолотой лежал венок фиалок, на мху блестели подвески из алансонских камней, две китайские ширмы выставляли напоказ пейзажи, изображенные на них. Лулу закрывали розы, и виден был только его голубой лоб, напоминавший лазоревый камень.

Церковные старосты, певчие, дети выстроились с трех сторон двора. Священник медленно поднялся по ступеням и положил на кружево свою ношу – золотом сверкающее подобие солнца. Все опустились на колени. Водворилось глубокое молчание. А кадила мерно и быстро раскачивались на цепочках.

Сизый дым поднялся в комнату Фелисите. Она потянула носом, с благоговейным сладострастием вдыхая его запах, закрыла веки. Губы ее улыбались. Сердце билось все медленнее, все тише и слабее – словно иссякающий родник, словно замирающее эхо, а когда она вздохнула в последний раз, ей показалось, что в разверстых небесах гигантский попугай парит над ее головой.