Кен Кизи - Когда явились ангелы (сборник)

Стены почти голы – только длинный календарь с каллиграфией и обрамленный снимок студентов, позировавших в черно-белом прошлом. Пол натерт, и на нем почти ничего нет – только торшер, пустая ваза и три предмета мебели: кожаный диван, кушетка на двоих и набитое кресло, которому самое место в гостиной Среднего Запада в двадцатых. Явно кресло доктора. Он встал рядом, улыбнулся, кивнул редактору и маленькому Блину на диван, а мясистому фотографу – на широкую кушетку. Мне же, точно студенту, вызванному в кабинет к преподавателю на небольшой тет-а-тет, выделили керамическую вазу.

Когда мы наконец разместились к хозяйскому удовлетворению, Фун Ю-лань опустился в кресло, сложил руки на коленях и выжидательно мне улыбнулся. Кровь прилила к моим щекам, а голова опустела. Я неловко забормотал – принялся всех знакомить, что-то объяснять. Какая-то муть. Вряд ли я запомнил бы хоть слово, произнесенное в этой комнате, если бы в панике не сунул руки в карманы мешковатой куртки «сафари» и не нащупал диктофон Блина. Мне хватило журналистского присутствия духа тайком нажать кнопку.

И теперь, спустя недели, на расстоянии тысяч миль, когда я расшифровываю эту запись в тиши собственного кабинета – дабы выжать из кассеты хоть каплю азиатской мудрости и переслать ее другу-священнику в город отступников Беркли, – неловкость беседы по-прежнему почти невыносима.

Д – р Ф у н: Позволите ли попросить для вас, джентльмены, чаю?

А м е р и к а н ц ы: Ой, да. Да. Конечно. Пожалуйста.

Ф у н: Хорошо. Прошу простить.

Распоряжение отдано по-китайски. Слышно, как по полу стучат деревянные сандалии правнучки и скрипят петли кухонной двери. На мгновение, пока дверь не закрылась, отчетливо слышно, как биг-бэнд наяривает классическую «Пой, пой, пой» [150].

Ф у н: Итак, прошу вас, расскажите, что привело вас всех в Китай?

Б л и н: Господин, я, ну… я тут живу… учусь в этом самом заведении.

Ф у н: Да? И что вы изучаете, если мне позволено спросить?

Б л и н: Китайское законодательство и легкую атлетику.

Ф у н: Очень хорошо. А все прочие?

Д е б р и: Все прочие – журналисты, господин.

Ф у н: Прошу вас. С годами я стал глуховат.

Д е б р и: Все прочие – журналисты! Мы пишем о марафоне! Пекинский закрытый марафон. Он завтра. Пол – вот он – редактор журнала; Брайан – фотограф. А я репортер.

Ф у н: А! Спортивный репортер…

Д е б р и: Не совсем. В основном проза. Рассказы, романы. Вообще-то у себя на родине я довольно крупный писатель.

Отчего янки приглушенно фыркают: ну ты его послушай, а? Крупный Писатель на родине!

Д е б р и: И еще я большой поклонник «И-Цзин», Китайской Книги Перемен. Преданно сверяюсь с «И-Цзин» уже десять с лишним лет, каждый день кидаю жребий.

Снова фырчки, глухие и задавленные. Ух ты ох ты, он еще и на И-Цзин гадает, ну ты подумай.

Но на самом деле я приехал в Китай выяснить, что стало с вами, доктор. Быть может, вы этого не сознаете, но уже много лет ученые философы в нашей стране спрашивают: «Что случилось с доктором Фун Ю-ланем? Чем сейчас занят доктор Фун Ю-лань?» Я хочу сказать, те из нас, на кого серьезно повлияла ваша работа… недоумевают…

Все это милосердно прервано скрипом двери и звяканьем чайных чашек.

А м е р и к а н ц ы: Спасибо. Очень вкусно. Еще как. Вот чего нам не хватало…

Ф у н: Очень рад.

Ерзанье. Хлюпы. Звон фарфора о фарфор. А он сидит, терпеливый такой, и молча веселится.

Д е б р и: Ну и в общем, вот мы приехали. Как вы живете, доктор? Ну то есть – чем занимались все это время?

Ф у н: Я работал.

Д е б р и: Преподавали?

Ф у н: Нет. Работал над книгой.

Д е б р и: Замечательно. И над какой книгой вы работали?

И опять – неуловимый миг безмолвного веселья.

Ф у н: Я работал над своей «Историей китайской философии». Как всегда. Над чем еще мне работать?

Д е б р и: А. Ну да. Я скорее имел в виду – в каком аспекте? Новая редакция? Для нового издания?

Ф у н: Нет, не новая редакция – продолжение. Пятый том. Попытка исследовать «культурную революцию» – задача, к коей, боюсь, я прискорбно неподготовлен. Однако мне представляется, что эти последние пятнадцать лет надлежит изучить и постичь.

Д е б р и: Последние пятнадцать лет? Это надо же! Ну блин, вот уж такое мы бы не отказались прочитать. Прекрасно, одно слово. Прекрасно, народ, скажите?

Всеобщее согласие, снова чайные хлюпы и звяки чашек о блюдца. И снова молчание.

Очень вкусный чай. Это какой?

Ф у н: Китайский.

Видите? Неловко. Нервно – еще до того, как удалось переслушать пленку. А в тот вечер в гостинице Крупный Писатель никак не мог выкинуть из головы унизительную беседу. Не в силах спать, он выудил одолженную книжку со дна чемодана. Открыл ее под ночником – и его захватила ясность этой прозы, чисто выметенной, как тот лысый дворик…

Два часа спустя Крупный Писатель отложил книгу и повесил голову, наконец смутно различая масштабы ума, обнаруженного в сих далеких пределах.

Он разобрал, что философ Фун, дабы наблюдать градации развития человеческой этики, из головы сочинил четыре состояния человека. Вот эти четыре состояния, они же «царства», как их называет Ф у н: (1) Неосознанное, оно же «естественное» царство, (2) Самоосознанное, оно же «утилитарное», (3) Иноосознанное, оно же «нравственное», и (4) Всеосознанное, оно же «универсальное».

Согласно канону доктора Фуна, первые два царства – «дары природы», вторые же два понимаются лишь как «творения духа». Порой они по необходимости вступают в конфликт, который старый доктор воспринимал как должное; полная же победа одного над другим представлялась ему наиопаснейшей глупостью.

Писатель оторвал взгляд от захлопнутой книги и вспомнил прогулку по загубленному Беркли и свой вопрос священнику – дескать, при чем тут этот старик? Вот он при чем, китаец с тиковым подбородком, вот он – а вот сегодняшний Телеграф и прошлогодний идеализм. Он ведь пытался освещать ту самую дилемму, на которую напоролись шестидесятые, так? – как течь со святым потоком и притом не забывать о делах насущных? Само собой, ты можешь быть верен снам, себе; тогда, как вслед за днем бывает ночь [151], ты станешь изгонять свиней с парковок, но как не допустить туда тех хряков, что потом придут, и самому не превратиться в копа? Вот она, препона, что остановила мощное движение, и Фун Ю-лань тут очень даже при чем, ибо он пытался беспристрастно, со всех сторон осветить ее своим умом. И пытается по сей день, мысля по-прежнему ясно. Как ему удается в этом сумеречном краю? Как он ускользает от разочарований – и вообще ускользает? Да еще столько лет?

Умный Старый Лис ответил бы на эти дельные вопросы, если б зашел разговор, но Крупный Писатель сообразил разве что спросить: «Какой это чай?» Как неловко…