Курт Воннегут - Механическое пианино. Матерь Тьма

– В Илиуме не бывает особых изменений, – сказал Пол. – Гражданские власти, конечно, там будут. Но если мы пораньше приедем туда, то сможем занять кабинку в баре.

– Я бы с большим удовольствием занял койку в лепрозории.

– Ладно, тогда отправимся через мост. Только давай я надену что-нибудь более подходящее. – Пол остановил машину перед самым въездом на мост и сменил свой пиджак на куртку, взятую из багажника.

– А я все гадал, переодеваешься ты или нет. Это, кажется, та самая куртка, правда?

– Привычка.

– А что бы сказал по этому поводу психиатр?

– Он бы сказал, что это бунт против отца, который никогда нигде не появлялся без цилиндра и двубортного сюртука.

– Полагаешь, он был прохвостом?

– Откуда мне знать, каким был мой отец? Издатель «Кто есть кто» знает об этом тоже не больше моего. Отец ведь почти никогда не бывал дома.

Теперь они уже ехали по Усадьбе. Вспомнив что-то, Пол вдруг щелкнул пальцами и свернул на боковую улицу.

– Мне на минутку нужно остановиться возле управления полиции. Подождешь?

– А в чем дело?

– Чуть не забыл. Кто-то спер мой пистолет из отделения для перчаток, но, может, он и выпал, я и сам не знаю.

– Езжай дальше.

– Да ведь это только на минутку.

– Я его взял.

– Ты? Зачем?

– Мне пришла в голову мысль: а не застрелиться ли? – Финнерти сказал это самым обычным тоном. – Я даже сунул дуло в рот и подержал его там со взведенным курком минут десять.

– А где он сейчас?

– Где-то на дне Ирокеза. – Финнерти облизнул губы. – За обедом я чувствовал привкус металла и смазки во рту. Сверни налево.

Пол уже приучился спокойно выслушивать мрачные рассказы Финнерти. Когда он бывал в его обществе, ему нравилось делать вид, что он разделяет его фантастические – то светлые, то мрачные – мысли так, словно он тоже был недоволен своей относительно спокойной жизнью. Финнерти часто и очень просто говорил о самоубийстве; но, по-видимому, делал он это только потому, что ему было приятно распространяться на эту тему. Если бы ему действительно хотелось убить себя, он был бы давно мертв.

– Ты думаешь, я сумасшедший? – сказал Финнерти.

Очевидно, ему хотелось более горячего проявления чувств со стороны Пола.

– Приступ у тебя еще и сейчас не прошел. Полагаю, в этом все дело.

– Едва ли, едва ли.

– Психиатр мог бы тебе помочь. Тут есть один очень хороший в Олбани.

Финнерти отрицательно покачал головой.

– Он опять поместит меня в центр, а я хочу оставаться как можно ближе к краю, но не переваливая за него. Там, на краю, можно разглядеть многие вещи, которых не рассмотришь из центра. – Он покачал головой. – Это большие и немыслимые вещи – люди, находящиеся у края, видят их первыми. – Он положил руку на плечо Полу, и Полу пришлось побороть в себе желание оказаться за тридевять земель отсюда.

– А вот как раз то, что нам нужно, – сказал Финнерти. – Поставь машину здесь.

Они объехали вокруг нескольких кварталов и сейчас вернулись обратно почти к самому въезду на мост, к тому же салуну, в который Пол заходил за виски. У Пола с этим местом были связаны неприятные воспоминания, и он предпочел бы поехать в какое-нибудь другое место, но Финнерти уже вышел из машины и направился к салуну. С облегчением Пол увидел, что улица и салун почти пусты, значит, вполне возможно, что он не встретит здесь никого из тех, кто наблюдал вчерашнюю сцену. Брандспойт не работал, но издалека, со стороны парка Эдисона, доносилась музыка – по-видимому, все сейчас перекочевали туда.

– Эй, у вас разбита передняя фара, – сказал какой-то человек, выглядывая из дверей салуна.

Пол быстро прошел мимо него, даже хорошенько не разглядев, кто это.

– Спасибо.

Только догнав Финнерти во влажном полумраке салуна, он оглянулся и еще раз посмотрел на этого человека – на его куцую широкую спину. Шея у человека была толстая и красная, а над ушами поблескивали дужки стальной оправы очков. Пол понял, что это тот самый человек, который сидел рядом с Гертцем, – человек, сыну которого только что исполнилось восемнадцать лет. Пол вспомнил, что, поддавшись минутной слабости, он пообещал поговорить о его сыне с Мэтисоном, заместителем директора по личному составу. Но, может быть, он так и не узнал Пола. Пол прошмыгнул вслед за Финнерти в кабинку в самом темном углу зала.

Человек обернулся с улыбкой, глаза его полностью терялись за туманными толстыми линзами очков.

– А, добро пожаловать, доктор Протеус. Нечасто случается оказать услугу человеку с вашим положением.

Пол сделал вид, что не расслышал его, и обратил все свое внимание на Финнерти, который все вертел и вертел ложкой в сахарнице. Кучка белых крупинок просыпалась, и Финнерти с отсутствующим видом чертил на них кончиком пальца математический знак бесконечности.

– Знаешь, забавно – я ждал от этой встречи с тобой, по-видимому, того, чего ждут от долгожданных встреч. Я думал, что свидание с тобой каким-то образом утрясет все проблемы и даст моим мыслям какое-то одно направление, – сказал Финнерти. Он так говорил о своих немногочисленных духовных привязанностях, что Полу становилось неловко. Описывая свои чувства, он пользовался такими словами, какими Пол никогда не решился бы воспользоваться, говоря о своем друге: «любовь», «чувство» – все те слова, которыми пользуются обычно юные и неопытные влюбленные. Но здесь не было и налета гомосексуализма – это было архаическое выражение дружбы в устах недисциплинированного человека в столетии, когда большинство мужчин смертельно боятся, чтобы их хотя бы на секунду не заподозрили в женственности.

– Мне кажется, я тоже ждал от этого какого-то второго рождения, что ли, – сказал Пол.

– И ты очень скоро убедился, что старые друзья – всего только старые друзья, и ничего больше – они не умнее остальных и на большее не способны. Ну, черт с ним, со всем этим, тем не менее я все-таки чертовски рад опять встретиться с тобой.

– Кабинки обслуживаются с восьми! – крикнул им бармен.

– Я принесу, – сказал Финнерти. – Что тебе?

– Бурбон с водой. Сделай послабее. Анита нас ждет через час.

Финнерти вернулся с двумя высокими стаканами.

– А воду в него добавили? – сказал Пол.

– В них и так достаточно воды. – Финнерти ладонью смахнул со стола сахар. – Все дело в одиночестве, – добавил он, как бы вновь начиная прерванный разговор. – Все дело в одиночестве и неспособности принадлежать к какому-нибудь кругу. Я здесь в прежние времена просто с ума сходил от одиночества и думал, что, может, в Вашингтоне будет лучше, что я найду там множество людей, которыми я когда-то восхищался и к которым меня тянуло. Пол, Вашингтон оказался хуже Илиума раз в десять. Глупые, самовлюбленные, невежественные, лишенные воображения и чувства юмора люди. А женщины, Пол, – серенькие жены, паразитирующие на славе и могуществе своих мужей.