Симона де Бовуар - Гостья

– Видите ли, это сложно, – серьезно продолжал Пьер. – Я прекрасно понимаю, что вам претит соблюдать правила; однако и одним мгновением тоже жить нельзя.

– Почему? – спросила Ксавьер. – Зачем всегда таскать за собой кучу старого хлама?

– Видите ли, – отвечал Пьер, – время не соткано из множества разрозненных отрезков, в которых можно попеременно замыкаться; когда вам кажется, что вы попросту живете настоящим, на самом деле вы невольно закладываете будущее.

– Я не понимаю, – сказала Ксавьер далеко не любезным тоном.

– Попробую объяснить.

Когда кто-то вызывал у Пьера интерес, он был способен с ангельским терпением искренне спорить часами. Это была одна из разновидностей его великодушия. Франсуаза почти никогда не давала себе труда излагать то, что думает.

– Предположим, вы решили пойти на концерт, и в последний момент мысль о том, чтобы куда-то идти, ехать в метро, становится вам невыносима, – продолжал он. – Тогда вы объявляете себя свободной в отношении прежних своих решений и остаетесь дома. Это очень мило, но когда через десять минут вы оказываетесь в кресле и начинаете скучать, то уже отнюдь не свободны, вы всего лишь претерпеваете последствия своего поступка.

Ксавьер усмехнулась.

– Опять одно из ваших прекрасных изобретений, концерты! Чтобы стремиться слушать музыку в назначенный час! Но это же нелепо. – И она добавила чуть ли не злобным тоном: – Франсуаза сказала, что я должна была пойти сегодня на концерт?

– Нет, но я знаю, что, как правило, вы никогда не решаетесь выходить куда-то. Это обидно – жить в Париже затворницей.

– Уж во всяком случае, не этот вечер заставит меня пожелать измениться, – презрительно заявила Ксавьер.

Лицо Пьера омрачилось.

– Так вы теряете множество драгоценных возможностей, – заметил он.

– Постоянно опасаться что-то потерять! Для меня нет ничего более мерзкого! Что потеряно, то потеряно, вот и все!

– Ваша жизнь действительно состоит из череды героических огорчений? – с саркастической улыбкой спросил Пьер.

– Вы хотите сказать, что я труслива? Если бы вы знали, как мне это безразлично, – произнесла Ксавьер сладчайшим голосом, слегка вздернув верхнюю губу.

Наступило молчание. У обоих, и у Пьера, и у Ксавьер, лица стали неприветливыми.

«Лучшее, что можно сделать, это пойти спать», – подумала Франсуаза.

Досаднее всего было то, что и сама она уже не воспринимала скверное настроение Ксавьер с той же небрежностью, как во время репетиции. Внезапно Ксавьер стала приниматься в расчет, не совсем ясно почему.

– Видите милую женщину напротив нас? – спросила Франсуаза. – Послушайте ее, уже довольно долго она излагает своему партнеру тайные свойства своей души.

То была молодая женщина с отяжелевшими веками; она устремляла на своего соседа магический взгляд:

– Я никогда не могла смириться с правилами флирта, я не выношу, когда меня касаются, это болезнь.

В другом углу молодая женщина, увенчанная зелеными и синими перьями, с сомнением смотрела на толстую ладонь мужчины, только что опустившуюся на ее руку.

– Здесь всегда множество пар, – заметил Пьер.

Снова воцарилось молчание. Ксавьер подняла руку на уровень своих губ и осторожно дула на обрамлявший ее кожу тонкий пушок. Нужно было попытаться что-то сказать, но все заранее звучало фальшиво.

– До этого вечера я когда-нибудь рассказывала вам о Жербере? – обратилась Франсуаза к Ксавьер.

– Совсем немного, – отвечала Ксавьер. – Вы говорили, что он занятный.

– У него была странная юность, – сказала Франсуаза. – Он из семьи совершенно нищих рабочих, мать стала безумной, когда он был совсем маленький, отец – безработный; мальчик зарабатывал четыре су, продавая газеты. В один прекрасный день приятель повел его на какую-то киностудию искать места в массовых сценах, и случилось так, что взяли их обоих. В тот момент ему было лет десять, он был очень привлекателен, и его заметили. Ему стали поручать маленькие роли, потом побольше; он начал зарабатывать крупные купюры, которые его отец по-королевски проматывал. – Франсуаза безрадостно взглянула на украшенный фруктами и цветками астрагала огромный белый торт, стоявший рядом на сервировочном столике, при одном его виде подступала тошнота; никто не слушал ее историю. – Люди стали интересоваться им; Пеклар почти усыновил его, он и сейчас все еще у него живет. В какой-то момент у него было до шести приемных отцов; они таскали его с собой по кафе и ночным кабачкам, женщины гладили его по голове. Пьер тоже давал ему советы по работе и чтению. – Она улыбнулась, и ее улыбка растворилась в пустоте.

Пьер курил трубку, целиком сосредоточившись на себе. Ксавьер разве что сохраняла вежливый вид.

Франсуаза почувствовала себя смешной, но продолжала с упорным воодушевлением:

– Этому мальчику прививали странную культуру, он досконально знал сюрреализм, никогда не прочитав ни одного стиха Расина; он был трогателен, поскольку, восполняя пробелы, как славный маленький самоучка, ходил в библиотеки наводить по книгам справки по географии и арифметике, но скрывал это. А потом для него наступил трудный момент; он рос, им не могли уже забавляться, словно дрессированной обезьянкой; он терял свои роли, и вместе с тем приемные отцы один за другим бросали его. Пеклар одевал и кормил его, когда вспоминал об этом, но это все. И вот тогда за него взялся Пьер и убедил его заняться театром. Теперь дело пошло; ему еще недостает ремесла, но у него есть талант и большое понимание сцены. Он чего-то добьется.

– Сколько ему лет? – спросила Ксавьер.

– На вид дашь шестнадцать, но ему двадцать.

Пьер слегка улыбнулся.

– По крайней мере, ты умеешь вести беседу, – заметил он.

– Я рада, что вы рассказали мне эту историю, – с живостью сказала Ксавьер. – До чего забавно представлять себе этого мальчика и всех этих важных людей, которые снисходительно дают ему тумака и чувствуют себя сильными и добрыми, и к тому же его покровителями.

– Вы с удовольствием видите меня в такой роли, не правда ли? – с кисло-сладкой миной спросил Пьер.

– Вас? Почему? Не больше, чем других, – простодушно отвечала Ксавьер; она посмотрела на Франсуазу с подчеркнутой нежностью. – Мне всегда очень нравится, как вы рассказываете.

Таким образом она предлагала Франсуазе смену позиций. Тем временем женщина в зеленых и синих перьях говорила безжизненным голосом:

– …Я была там проездом, но для маленького городка это очень живописно. – Она решила оставить свою обнаженную руку на столе, и та покоилась там, позабытая, ничейная; рука мужчины сжимала кусок плоти, который никому уже не принадлежал.

– Какое странное ощущение, когда касаешься своих ресниц, – сказала Ксавьер. – Не касаясь, касаешься себя, это все равно что касаться себя на расстоянии.