Грегор Самаров - Европейские мины и контрмины

Фон Гарденберг насторожил уши.

– Так как вы отлично наблюдали и проследили условия в церковной области, – сказал он, – то не заметили ли и в других областях того, что может быть полезным – или вредным?

– Я слышал здесь, – сказал кандидат с некоторым колебанием, – что вследствие люксембургского вопроса предстоят неудовольствия с Францией. Я почти опасаюсь, что агитация, возбуждаемая королем Георгом или окружающими его лицами, идет полным ходом и что для опасных целей могут быть употреблены заблудшие молодые люди, офицеры… От чего многие семейства будут ввергнуты в печаль.

Фон Гарденберг с глубоким вниманием смотрел на спокойное лицо кандидата.

– Известны вам какие-нибудь подробности этого? – спросил комиссар с живостью. – Можете вы дать мне зацепку? Указать лиц?

Кандидат отрицательно помахал рукой.

– Господин барон, – сказал он, – я могу предостерегать, но не доносить.

– Дело серьезное! – возразил гражданский комиссар с нажимом. – По вашему указанию я имел право предлагать вам прямые вопросы, однако же обращаю ваше внимание только на то, что сообщение, какое вы сделаете мне, не будет иметь характера доноса. Я также имею основание думать, что в гвельфских кружках происходит что-то; в интересах самих молодых людей, которых могут совратить с истинного пути, я желал бы иметь возможность употребить предупредительные меры, пока еще не случилось ничего важного, потому что всякое враждебное против нас действие в настоящую минуту будет и должно быть наказано со всей строгостью закона.

– Это будет ужасно! – вскричал кандидат с выражением сильного ужаса, – если эти столь достойные семейства… Господин барон, – сказал он, будто невольно кладя руку на плечо гражданского комиссара, – если дело касается только предупредительных мер, то обратите вниманье на лейтенанта фон Венденштейна!

– Фон Венденштейна? – переспросил фон Гарденберг. – Сына оберамтманна, который живет здесь с прошедшего года?

– Он самый, – отвечал кандидат. – Я боюсь за него, потому что он имеет частые сношения с враждебными Пруссии офицерами фон Чиршницем и фон Гартвигом.

– Фон Гартвигом? – вскричал гражданский комиссар. – Да это… – Он осекся. – И фон Гартвиг был здесь у фон Венденштейна… Это может навести на след, – шептал он. – Если бы удалось открыть нити…

– Но, ради бога, прошу вас, барон, – воззвал Берман, – действовать осторожно и не скомпрометировать меня… Не забудьте, что я говорил с лучшим намерением!

– Не беспокойтесь, – отвечал фон Гарденберг, – и рассчитывайте на мою благодарность за ваше стремление быть нам полезным!

Он встал.

Кандидат также встал и, глубоко поклонившись и потупив глаза, вышел из кабинета.

– Если удастся, – говорил себе он, – отдалить эту близкую свадьбу, то передо мной откроется обширное поле и станет возможно приобрести утраченное. Все устраивается хорошо, с какой стати должен я лишиться имущества дяди потому только, что какому-то офицерику вздумалось разыгрывать роман с моей кузиной? Посмотрим!

И с торжествующей улыбкой на тонких губах он оставил дом.

Между тем фон Гарденберг написал несколько строк, сложил лист бумаги и запечатал.

– Отнести тотчас к начальнику полиции Штейнманну! – приказал он дежурному, прибежавшему на громкий звон колокольчика.

В большом светлом кабинете венского дворца, спиной к задней двери, сидел за письменным столом министр императорского двора и иностранных дел барон фон Бейст.

Слегка поседевшие и несколько поредевшие волосы, тщательно завитые, падали локонами по обеим сторонам высокого лба. Один угол рта несколько опустился, и игравшая на нем легкая улыбка вместе с веселым взглядом придавали всему лицу министра выражение спокойного довольства.

Фон Бейст откинулся на спинку кресла и внимательно рассматривал сообщение, поданное ему начальником отделения Гофманном, который сидел у стола напротив министра.

Гофманн, типичный тощий канцелярский работник с очень неприметным морщинистым лицом, казавшийся на вид старше своих лет, внимательно следил за выражением лица своего начальника, который при чтении несколько раз кивал головой, как бы выражая тем свое одобрение.

– Я очень рад, – сказал он наконец, бросив на стол прочитанное сообщение, – что князь Михаил готов отозвать свои чрезмерные требования и удовольствоваться очищением сербских крепостей от турецкого гарнизона. Этот гогенцоллернский принц на румынском престоле – прескверная для нас вещь; благодаря французскому влиянию в Константинополе он пользуется такими громадными преимуществами, что другие князья-данники могут взволноваться и своими спорами навязать нам на шею восточный вопрос.

– Это бочка с порохом на наших границах, – продолжал он с задумчивым выраженьем лица, – фитиль от нее постоянно находится в руках Петербурга и мешает нам в каждом независимом действии, в свободном выборе союзников!

– Благодаря искусству вашего сиятельства нам удается устранить эту опасность, – сказал Гофманн. – Австрия опять занимает место в ряду государств, политика которых глубоко обдумана и гениальна, и дух минувших великих дней снова веет в древней государственной канцелярии.

Улыбка возвратилась на губы Бейста.

– Мы должны, – сказал он, рассматривая кончик сапога, выглядывавший из-под широких панталон, – употребить все наше влияние на Порту, чтобы получить ее согласие на упомянутое очищение крепостей. Пошлите немедленно к интернунцию ноту в этом смысле – он должен настаивать на скором ответе, чтобы окончательно разрешить этот сербский вопрос.

Гофманн поклонился.

– Но не надо останавливаться на этом, – продолжил министр. – Нам следует надолго отнять опасный характер у восточного вопроса и в то же время воспользоваться им, чтобы разрушить связь России с Пруссией – связь, которая парализует всякое наше развитие. Россия дружна с Пруссией, потому что нуждается в прикрытии своей восточной политики; если мы, со своей стороны, покажем ей готовность войти в ее виды и желания, то нам, быть может, удастся расторгнуть эту опасную дружбу. Я уже говорил с Граммоном о необходимости представить Порте от имени всех великих держав ноту, в которой просить ее о точном исполнении хатт-и-хумайюна 27 27 Султанского рескрипта. и удовлетворении справедливых требований ее христианских подданных в Кандии, Фессаллии и Эпире. Кроме того, можно бы возбудить пересмотр парижского трактата 1856 года с целью уменьшить чрезмерное ограничение России – за это нас поблагодарили бы в Петербурге. Потрудитесь приготовить для князя Меттерниха конфиденциальную ноту в этом смысле, а я об этом подробно переговорю с Граммоном.