Эрих Мария Ремарк - Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

– У вас что, подмастерья в автогонщиков играют? – спросил он у подошедшего хозяина.

– Так это не подмастерье. Это друг ваш. Он так сказал.

Приглядевшись получше, Клерфэ узнал Хольмана.

– Неужто соврал? – забеспокоился хозяин.

– Нет-нет, все так. И давно он здесь?

– Недавно. Минут пять.

– В первый раз пришел?

– Нет, с утра уже заходил, но ненадолго совсем.

Хольман их не видел – он сидел к ним спиной, прильнув к «баранке». С первого взгляда было ясно: он мчится по трассе в воображаемой гонке. Только сыто пощелкивал рычаг скоростей. Клерфэ подумал, помолчал, потом поманил за собой хозяина и вышел за ворота.

– Не говорите ему, что я его здесь видел, – сказал он.

Тот безучастно кивнул.

– Пусть делает с машиной что хочет. Вот, – Клерфэ вынул из кармана ключи от машины. – Дадите ему, если спросит. А если не спросит, оставьте их в замке зажигания, когда он уйдет. Пусть торчат до следующего раза. Мотор, разумеется, не запускайте. Вы меня поняли?

– Позволить ему делать что хочет? И с ключами тоже?

– Не только с ключами. С машиной, – бросил Клерфэ.

Хольмана он встретил в санатории уже за обедом. Вид у того был неважный.

– Фён, – поморщился друг. – В такую погоду всем тут неможется. Засыпаешь с трудом, спишь плохо, и сны дурацкие. А ты как?

– Обычное похмелье. Перебрал вчера.

– С Лилиан?

– Нет. После. Здесь, на высоте, пьется легко – зато наутро…

Клерфэ обвел глазами ресторанный зал. Народу немного. Латиноамериканцы в своем углу. Лилиан не видно.

– В такую погоду большинство в постели остаются, – пояснил Хольман.

– Ты уже гулял сегодня?

– Нет. Про Феррера что-нибудь слышно?

– Умер.

Они помолчали. Что тут еще скажешь?

– После обеда что собираешься делать? – спросил наконец Хольман.

– Посплю. Потом пройдусь. Обо мне не беспокойся. Я только рад побыть там, где кроме «Джузеппе» других машин почти нету.

Дверь распахнулась. В ресторан заглянул Борис Волков, завидев Хольмана, кивнул. Клерфэ он проигнорировал. И заходить не стал, тотчас прикрыв за собой дверь.

– Опять Лилиан ищет, – пояснил Хольман. – Одному богу известно, где она пропадает. Впрочем, может, и у себя в комнате.

Клерфэ встал.

– Пойду спать. Ты прав, от здешнего воздуха устаешь. Сегодня вечером спустишься? В смысле – сюда, поужинать?

– Конечно. У меня и температуры сегодня нет, а вчерашнюю я в температурный листок вносить не стал. Медсестра настолько мне доверяет, что позволила самому записывать температуру. Чувствуешь, на каком я счету? Знал бы ты, как я этот градусник ненавижу!

– Значит, в восемь?

– Нет, в семь. Слушай, может, еще где-то поужинаем? Тут тебе, наверно, скучно?

– Не валяй дурака. Не так уж много у меня в жизни было случаев насладиться кондовой, добротной довоенной скукой. Это в наши дни самое редкое, самое заманчивое из приключений, доступное в Европе одним швейцарцам, а больше никому, даже шведам: пока весь мир спасением человечества занимался, у них, оказывается, национальная валюта обвалилась ко всем чертям. Тебе из деревни никакой контрабанды не захватить?

– Да нет. У меня все есть. К тому же сегодня у Марии Савиньи, итальянки одной, вечеринка намечается. Конспиративная, разумеется.

– Ты пойдешь?

Хольман покачал головой:

– Неохота. Такие сборища тут устраивают обычно по случаю чьего-нибудь отъезда. То бишь смерти, по-нашему говоря. Оставшиеся пьют и тешат друг друга разговорами – лишь бы снова храбрости набраться.

– Иными словами, что-то вроде поминок?

– Ну да, вроде того. – Хольман зевнул. – Время сиесты по здешнему распорядку. Предписано лежать и не разговаривать. Мне тоже. Так что до вечера, Клерфэ.

Кашель прекратился. Лилиан Дюнкерк в изнеможении откинулась на подушку. Утренняя жертва принесена, грядущий день оплачен. И вчерашний вечер тоже. Теперь она ждала, когда ее поведут на рентген. Этот еженедельный ритуал знаком ей уже до тошноты. И все равно она каждый раз нервничает.

Ей ненавистны постыдные интимности рентгеновского кабинета. Омерзительно стоять полуголой, ощущая на себе липкие взгляды врача-ассистента. Далай-ламы она не стесняется. Для него она просто больная – а вот для ассистента она, несомненно, еще и женщина. И смущает ее не столько собственная нагота, нет; смущает, что перед этим экраном она больше, чем голая. Получается, что она голая насквозь, до костей, со всеми своими трепещущими потрохами и органами. Для этих поблескивающих в красноватом полусвете очочков она предстает в такой обнаженности, какую сама никогда в жизни ни в каком зеркале не видела и не увидит.

Одно время они проходили рентген вместе с Агнессой Зоммервиль. Вот тогда она и подглядела, как из красивой молодой женщины Агнесса в один миг превращается в живой скелет, внутри которого вяло ворочаются, вздымаются желудок и легкие – словно ленивые белесые твари, казалось, изнутри пожирающие саму жизнь. Она видела, как этот скелет двигается, поворачивается, то боком, то грудью, как он дышит, как задерживает дыхание, как говорит, и знала, что сама, должно быть, выглядит под этими красноватыми лучами точно так же. И ей делалось не по себе, казалось жуткой непристойностью, что ассистент видит ее такой, особенно когда она слышала в темноте его дыхание.

Вошла медсестра.

– Кто передо мной? – спросила Лилиан.

– Госпожа Савиньи.

Лилиан набросила халатик и побрела за сестрой к лифту. В окно на нее глянула серая утренняя муть.

– Холодно сегодня? – поинтересовалась она.

– Нет. Четыре градуса.

«Скоро весна, – подумалось ей. – А с нею то и дело фён, этот недужный ветер, мокрота и слякоть, тяжелый, влажный воздух, которым по утрам так трудно дышать, что вот-вот задохнешься». Мария Савиньи вышла из рентгеновского кабинета, облегченно встряхнув волосами.

– Ну и как? – спросила Лилиан.

– Он ничего не говорит. Не в настроении. Как тебе мой новый халатик?

– Шелк просто чудесный.

– Правда? Это от Лизио, из Флоренции. – Поблекшее лицо Марии разом просияло в смешливой гримаске. – А что еще нам остается? Если уж нам запрещены вечерние выезды в свет, приходится щеголять нарядами здесь. Сегодня вечерком заглянешь ко мне?

– Еще не знаю.

– Госпожа Дюнкерк, профессор ждет, – поторопила от дверей медсестра.

– Приходи! – не отступалась Мария. – Остальные тоже придут. У меня новые пластинки из Америки. Обалдеть!

Лилиан вошла в полумрак кабинета.

– Наконец-то! – буркнул Далай-лама. – Когда наконец вы отучитесь опаздывать!

– Мне очень жаль.

– Ладно. Температурный лист.

Сестра с готовностью протянула ему листок. Он посмотрел, пошептался с ассистентом. Лилиан прислушивалась, надеясь разобрать хоть слово. Не удалось.