Александр Дюма - Мертвая голова (сборник)

– Ах, это ты! – произнес поэт. – Где же ты был?

– Здесь, здесь, но я заткнул уши, чтобы не слышать крики этих несчастных, закрыл глаза, чтобы не видеть их!..

– Поистине, милый друг, напрасно, – заметил Вернер, – ты живописец, и увиденное тобой могло бы стать превосходным сюжетом для твоей картины. Видишь ли, в третьей телеге сидела женщина – чудо как хороша: шея, плечи, волосы, правда, обрезанные сзади, но спадающие до земли по бокам.

– Послушай, – сказал ему Гофман, – если уж на то пошло, я видел лучшее из всего возможного в этом отношении: я видел госпожу Дюбарри, и других мне видеть не нужно. Если когда-нибудь я вздумаю написать картину, поверь, этого эпизода мне будет достаточно. Впрочем, я не буду больше писать картин.

– Почему это? – удивился Вернер.

– Мне опротивела живопись.

– Еще какое-нибудь разочарование?

– Мой милый Вернер, если я останусь в Париже, то сойду с ума.

– Ты сойдешь с ума везде, где бы ты ни был, мой милый Гофман, поэтому пусть лучше это случится в Париже, а не в каком-нибудь другом месте… А пока скажи мне, что сводит тебя с ума.

– О, мой милый Вернер, я влюблен…

– В Антонию, знаю, ты говорил мне это.

– Нет, Антония, – произнес Гофман, содрогаясь, – Антония – это другое дело, я люблю ее!

– Черт возьми! Вот тонкое различие! Расскажи-ка мне об этом… Эй, гражданин, пива!

Два молодых человека набили трубки и сели за стол в самом дальнем углу кофейни. Там Гофман поведал Вернеру все, что с ним случилось, начиная со своего визита в Оперу, где он увидел танцующую Арсену, и до той минуты, когда две женщины вытолкали его из будуара.

– Ну?.. – произнес Вернер, когда Гофман окончил свой рассказ.

– Что ну? – спросил последний, крайне удивленный тем, что друг его не был так же удручен, как он сам.

– Я спрашиваю, – пояснил Вернер, – что во всем этом такого ужасного?

– А то, мой милый, что я теперь знаю: этой женщиной можно обладать только за деньги, и я потерял надежду.

– А почему же ты потерял надежду?

– Потому что мне негде взять пятьсот червонцев, чтобы бросить их к ее ногам!

– Имел же я их – пятьсот червонцев, тысячу, две тысячи…

– Но мне-то где их взять? Боже мой! – вскричал Гофман.

– В Эльдорадо, о котором я тебе говорил, в источнике Пактоля [10], мой милый, в игре.

– В игре! – воскликнул Гофман, содрогнувшись. – Но ты ведь знаешь, что я поклялся Антонии не играть!

– Ха! – рассмеялся Вернер. – Ты так же клялся ей хранить верность.

Гофман глубоко вздохнул и прижал медальон к сердцу.

– В игре, мой друг, – продолжал Вернер. – Ах! Вот где банк! Это не то что в Мангейме или Гамбурге, который почти банкрот, когда в игре стоит какая-то тысяча ливров. Миллион! Мой друг, миллион! Горы золота! Там, кажется, сосредоточилась вся наличность Франции, нет бумажек, отмененных ассигнаций, потерявших три четверти своей цены. Прелестные луидоры, милые сердцу двойные луидоры, прелестные дублоны {6}. На вот, посмотри.

И Вернер вынул из кармана горсть монет, блеск которых отразился в глазах Гофмана.

– О, нет! Никогда! – вскрикнул Гофман, вспомнив одновременно и предсказание старого офицера, и просьбу Антонии. – Никогда не стану играть.

– Напрасно, с твоим везением в игре ты сорвешь банк.

– A Антония?! Антония!

– Мой милый, кто же ей скажет, что ты играл, что ты выиграл миллион? Кто ей скажет, что с этими деньгами ты позволил себе потешиться с прелестной танцовщицей? Поверь мне, когда ты вернешься в Мангейм с девятьюстами семьюдесятью пятью тысячами ливров, Антония не спросит у тебя, откуда ты взял свои сорок восемь тысяч пятьсот франков дохода и что ты сделал с недостающими двадцатью пятью тысячами франков. – Сказав эти слова, Вернер встал.

– Куда ты? – спросил у него Гофман.

– Иду навестить свою любовницу, актрису Французской комедии, которая удостаивает меня своих милостей. Я награждаю ее половиной своих барышей. Я ведь поэт, и мне близок театр драматический; ты музыкант, и выбор твой пал на Оперу. Желаю счастья в игре, милый друг! Кланяйся от меня мадемуазель Арсене. Не забудь номер дома: сто тринадцать. Прощай.

– О! – прошептал Гофман. – Ты уже сказал мне его, и я не забыл.

И он позволил своему другу Вернеру уйти, не позаботившись даже спросить его адрес.

Слова его друга стали для него, так сказать, материальны – они были рядом, сверкая перед его глазами, жужжа в уши. И действительно, где еще мог Гофман достать золото, как не в игре? Не найден ли единственно возможный путь к успеху в невозможном предприятии? И, боже, Вернер же говорил, что Гофман был уже наполовину неверен своей клятве! Так не все ли равно теперь? Может, пора уже изменить ей окончательно?! Потом, Вернер также сказал, что он может выиграть не двадцать пять тысяч ливров, а пятьдесят, сто тысяч. Существует, определенно, предел полям, рощам, даже самому морю, они имеют границы, но на зеленом сукне пределов нет.

Как счастлив он будет, с какой радостью и гордостью войдет к Арсене в этот самый будуар, из которого его так грубо вытолкали! Каким ужасным презрением он накажет эту женщину и ее любовника, когда вместо ответа на вопрос: «Что вам здесь надо?» – он, подобно новому Юпитеру {7}, прольет золотой дождь на эту новую Данаю.

И ведь все это было не игрой его воображения или фантасмагорическим явлением, а возможной реальностью! Все это могло бы сбыться. Шансы были равны и для победы, и для поражения, потому что, как уже известно, в игре Гофману везло.

О, этот сто тринадцатый номер! Как манило его это пламенеющее число, как сиял этот адский маяк, как влек его к этой манящей золотой пропасти, от падения в которую кружится голова. Больше часа Гофман боролся с самой губительной из страстей.

Потом, по истечении этого времени, чувствуя, что уже не в силах противостоять искушению, он бросил на стол пятнадцать су чаевых для официанта и бегом, не останавливаясь, достиг Цветочной набережной. Влетев в свою комнату, схватил последние триста талеров и, не дав себе времени подумать, сел в карету, крикнув:

– В Пале-Рояль!

Пале-Рояль в то время назывался Пале-Эгалите, или Дворцом Братства, а позже был переименован в Национальный дворец, потому что республиканцы первым делом меняли названия улиц и площадей, оставляя за собой право возвратить им прежние. Так вот, Пале-Рояль (мы говорим так, потому что нам он знаком под этим названием) был в то время совершенно другим, но это нисколько не умаляло ни его художественной ценности, ни оригинальности, особенно вечером, в тот час, когда туда прибыл Гофман.

Планировка дворца мало чем отличалась от нынешней, за исключением того, что галерея, называемая в наше время Орлеанской, была тогда двухъярусной деревянной постройкой, уступившей впоследствии место залу с шестью рядами дорических колонн, к тому же вместо лип в саду росли каштановые деревья и там, где теперь бассейн, находился цирк, огромное здание, окруженное решеткой, а пространство вокруг него было вымощено плитами.