Александр Дюма - Мертвая голова (сборник)

– Я ранен смертельно! – сказал он мне.

– Нет, нет, ничего… – ответил я, стараясь внушить ему спокойствие и убеждение, которых на самом деле во мне не было, – и меня однажды ранили в грудь, но вы видите, я жив.

Это была неправда, но я хотел отдалить от него мысль о смерти.

– Нет, – продолжал он, – все кончено, я чувствую это… Мне осталось жить лишь несколько минут.

Противник и его секундант хотели подойти к нам, но Осмонд попросил:

– Уведите их, я хочу переговорить с вами, а времени у меня остается мало.

– Прошу вас, господа, найдите карету, – сказал я другому секунданту, – надо отвезти графа де Сериньи домой.

Когда я произнес это, мужчины посмотрели друг на друга с безмолвным удивлением – это имя открыло им настоящую причину дуэли.

– Граф, – произнес клеветник, – только теперь, услышав ваше имя, я узнал причину этой плачевной ссоры. Позвольте мне попросить у вас прощения за преступные слова, которых я не должен был говорить. Всю свою жизнь я буду жалеть о них.

Бледный Осмонд подал ему руку. Когда мы остались одни, он облокотился на меня и, вынув из кармана сложенную бумагу, произнес:

– Вы честный человек, милостивый государь, даю вам последнее поручение: это воля умирающего. Вы исполните ее, не так ли? Возьмите эту бумагу, она адресована графине де Сен-Жеран… передайте ей завтра… Но прежде прочтите, что тут написано, вы увидите, что у смерти есть предчувствие… Вы отдадите бумагу… графине… не забудете? О, не могу дышать!.. Прощайте!..

Я взял бумагу. Осмонд без чувств лежал в моих объятиях.

Мы перенесли его в карету и привезли домой. Он умер, так и не приходя в сознание.

– Бедняжка! – сказал Гастон, когда я замолчал, не в силах продолжить рассказ: воспоминание об этой смерти мучило меня. – Бедняжка! – повторил он печально, – это ужасно!.. А что же графиня?

Через несколько минут я продолжил:

– Прошел антракт, кончилось и четвертое действие «Гугенотов». Генерал вернулся в свою ложу. Он был бледен, лицо его искажала страшная гримаса, напрасно он старался скрыть внутреннее волнение. Он сел возле жены, она не смела спросить его… Наконец генерал произнес:

– Осмонд сейчас поссорился здесь с кем-то… дрался как сумасшедший, под фонарем… Счастье изменило ему: он убит!

– Убит! – повторила Елена, побледнев как смерть, и невольно встала, как бы желая бежать, сама не зная куда.

Генерал спокойно положил руку на плечо жены, усаживая ее обратно, и сказал хладнокровно:

– Неужели он не мог дождаться Африки и умереть на поле сражения?

Эта страшная новость одним ударом разбила сердце Елены. Она почувствовала, что теряет сознание, и прошептала посиневшими губами:

– Мне очень дурно… Пойдемте!

– Пройдет, – ответил генерал спокойным голосом и поднял букет, который выпал из рук жены. – Я говорил тебе, душа моя, что запах цветов тебе вреден.

– Умоляю вас… уедем… я умираю… – сказала Елена, и глаза ее наполнились слезами.

Генерал молча отпер дверь ложи, поддерживая жену рукой… Оба вернулись домой.

После этого трагического происшествия я приехал домой в самых расстроенных чувствах и целую ночь не мог сомкнуть глаз.

На другое утро я решил исполнить поручение бедного Осмонда, хотя оно и представлялось мне чрезвычайно тяжелым. Вынув бумагу из кармана, я заметил на ней кровавые пятна, печальные следы роковой дуэли… Неужели мне придется отдать эту бумагу Елене и доставить ей новую горесть среди всех других печалей, ее терзавших?.. Я сидел долго в нерешимости и спрашивал себя: как исполнить это печальное поручение?

В этих мыслях я провел часть дня, потом дошел до ворот дома графини, хотел постучаться, но не решился… Вдруг я вспомнил, что один из моих друзей занимается физикой и химией; я отправился к нему. Его не было дома, сказали, что вернется очень поздно. Я приехал к нему на следующее утро и спросил, может ли он свести кровь с бумаги так, чтобы вовсе не осталось следов.

– Нет ничего легче, – ответил он мне.

Тотчас он вывел кровь, так искусно, что даже я не мог найти места, на котором были пятна. Химия – превосходная наука!

Я поехал к графине в четыре часа.

– Никого не велено принимать, – ответили мне.

Но я так настаивал, что меня приняли.

О друг мой! Я никогда не забуду, что я увидел, когда вошел к ней. Она сидела одна; ее прекрасное лицо, бледное, как у мертвеца, было облито слезами. Она, бедное дитя, склонила голову под гнетом невыносимого горя: руки ее были сложены, померкший взгляд стремился к небу, в глазах выражалось отчаяние, которое поразило меня в самое сердце, а дрожавшие губы, казалось, шептали молитву. Во всем ее облике было что-то особенное. Ты принял бы ее за статую грусти. Я стоял в дверях и не смел подойти к ней, не смел двинуться с места; мне казалось, что при малейшем звуке, при малейшем вдохе или шорохе это неземное видение улетит в небеса. Горе этой женщины было так скромно, так целомудренно, так чисто… Она почувствовала мое присутствие и с усилием повернула голову. Я подошел к ней. Она обеими руками закрыла лицо, чтобы скрыть слезы; я видел, что она дрожит.

– Извините, графиня, – сказал я, – простите, что я вошел, но перед вами друг, который хотел видеть вас и знает, что горесть ваша чиста перед Богом и людьми… Графиня, можете плакать при мне, не закрывайте лицо руками.

Елена не отвечала. Она медленно опустила руки на колени и спокойно подняла голову с равнодушием, которое испугало меня. Слезы ее высохли, она уже не плакала. Можно было подумать, что она перестала страдать! Безмолвное отчаяние сосредоточилось в ее сердце.

Ежеминутно я боялся, что придет генерал, и в то же время не смел исполнить данного мне печального поручения. Слова замирали на моих устах.

Наконец я приблизился к ней. Прислонившись к камину и пытаясь скрыть смущение, тихо произнес:

– Графиня, Осмонд рассказал мне все.

При имени Осмонда она вздрогнула и положила обе руки на грудь, потом взглянула на меня.

Я продолжал:

– Я был третьего дня в Опере. Граф де Сериньи не знал меня, но видел у вас, графиня. Он подошел ко мне, доверил свою тайну, рассказал, что какой-то несчастный осмелился клеветать на вас, на вас, воплощение добродетели, перед которой все должны становиться на колени, что он через минуту будет драться с этим человеком и просит меня стать его секундантом. Я согласился и в объятия свои принял… бедного Осмонда, который посвятил вам последнюю свою мысль и последнее свое благословение.

Елена слушала меня молча, неподвижно; грудь ее высоко поднималась, слезы текли по щекам. Остановившись на минуту, чтобы справиться с охватившим меня волнением, я продолжил: