Джеймс Джойс - Дублинцы (сборник)

– Я имел в виду лампу иного рода, сэр, – сказал Стивен.

– Безусловно, – сказал декан.

– Одна из трудностей эстетического обсуждения, – продолжал Стивен, – состоит в том, чтобы понять, употребляются ли слова в согласии с литературной традицией или с бытовой речью. Я вспоминаю одну фразу у Ньюмена, где говорится о том, что Пречистая Дева разрешает кающегося. В бытовой речи этому слову придается совсем другой смысл. Надеюсь, вы мне разрешите быть откровенным?

– Конечно, конечно, – любезно сказал декан.

– Да нет же, – улыбаясь сказал Стивен, – я имел в виду…

– Да, да, понимаю, – живо подхватил декан, – вы имели в виду разные значения глагола разрешать.

Он выдвинул вперед нижнюю челюсть и коротко, сухо кашлянул.

– Если вернуться к лампе, – сказал он, – то ее заправка – тоже тонкое дело. Масло должно быть чистое, а когда вы его наливаете, нужно тщательно следить, чтобы не перелить, не наливать больше, чем проходит через воронку.

– Какую воронку? – спросил Стивен.

– Воронка, через которую наливают масло в лампу.

– Как? – спросил снова Стивен. – Это разве называют воронкой? А это разве не цедилка?

– А что такое цедилка?

– Ну, это… это воронка.

– Разве она называется цедилкой у ирландцев? – спросил декан. – Первый раз в жизни слышу такое слово.

– Ее называют цедилкой в Нижней Драмкондре, – сказал Стивен, смеясь, – а там уж говорят на самом лучшем английском.

– Цедилка, – повторил задумчиво декан, – какое интересное слово. Надо посмотреть его в словаре. Обязательно посмотрю.

Учтивость его слегка отдавала фальшью, и Стивен взглянул на этого обращенного англичанина такими же глазами, какими старший брат в притче мог бы взглянуть на блудного. Смиренный последователь, шедший в хвосте за чередой громких обращений, бедный англичанин в Ирландии, он появился на сцене истории иезуитов, когда эта странная комедия интриг и страданий, зависти, борьбы, низости уже близилась, казалось, к концу: поздний пришлец, запоздалый дух. Что же его подвигнуло? Быть может, он родился и вырос среди твердых сектантов-диссидентов, видевших спасение лишь во едином Иисусе и с отвращением отвергавших пустую напыщенность официальной церкви. Не почувствовал ли он нужду в вере неявной посреди сектантского разброда, разноречащих и неуемных схизматиков, всех этих последователей шести принципов, людей собственного народа, баптистов семени и баптистов змеи, супралапсарианских догматиков? Обрел ли он истинную церковь внезапно, размотав до конца, как нитку с катушки, какую-нибудь тонкую нить рассуждений о вдуновении или о наложении рук или об исхождении Святого Духа? Или же Господь Христос коснулся его и повелел следовать за собою, когда он сидел у дверей какой-нибудь часовенки под жестяной кровлей, зевая и подсчитывая церковные гроши, как некогда призвал Он ученика, сидевшего за сбором пошлин?

Декан снова повторил слово:

– Цедилка! Нет, в самом деле это интересно!

– Вопрос, который вы задали мне раньше, по-моему, более интересен. Что такое красота, которую художник пытается выразить с помощью комков глины? – отвечал Стивен холодно.

Случайное слово, казалось, обратило его чувствительность острием против учтивого и бдительного врага. Он ощущал ожог отверженности, сознавая, что человек, с которым он беседует, соотечественник Бена Джонсона. Он думал:

– Язык, на котором мы говорим сейчас, – его язык, и только потом мой. Семья, Христос, пиво, учитель — как все эти слова различны в его и в моих устах! Я не могу ни сказать, ни написать эти слова, не испытав духовного беспокойства. Его язык, столь знакомый и столь чужой, всегда для меня останется лишь благоприобретенным. Я не создавал его слов и не принимал их. Мой голос не подпускает их. Моя душа ярится в тени его языка.

– И каково различие между прекрасным и возвышенным, – добавил декан, – а также между нравственной и материальной красотой? И какого рода красота свойственна каждому из видов искусства? Вот интересные вопросы, которыми следовало бы заняться.

Стивен, внезапно обескураженный сухим и твердым тоном декана, хранил молчание. Декан также смолк – и в тишине издали донесся поднимавшийся по лестнице шум голосов и топот сапог.

– Но, предавшись подобным спекуляциям, – заключил декан, – рискуешь погибнуть от истощения. Прежде всего вы должны получить диплом. Поставьте это себе первой целью. Затем мало-помалу вы найдете свой путь. Я подразумеваю тут все, и жизненный путь, и путь вашей мысли. Вначале, возможно, придется попыхтеть как на подъеме в гору. Взять мистера Мунена. У него это долго заняло, дойти до вершин. Но он их достиг.

– У меня может не оказаться его талантов, – спокойно возразил Стивен.

– Как знать? – живо отозвался декан. – Нам самим неизвестно, что в нас скрывается. Я убежден, что никак нельзя заранее падать духом. Per aspera ad astra [122].

Он быстро отошел от очага и направился в сторону площадки, взглянуть на появление первокурсников.

Прислонясь к камину, Стивен слышал, как он бодро и безразлично здоровается с каждым из студентов, и почти воочию видел откровенные усмешки у тех, кто был погрубей. Жалость, ввергающая в уныние, как роса начала выпадать на его сердце, легко поддающееся печали, – жалость к этому верному служителю рыцарственного Лойолы, сводному брату духовных лиц, на словах более сговорчивому, а в душе более стойкому, чем они; к тому, кого он никогда не назовет своим духовным отцом; и он подумал, что этот человек и его собратья прослыли радеющими о мирском не только у тех, кто сам был не от мира сего, но равно и у людей мирских – за то, что во все века своей истории они выступали пред Божиим правосудием адвокатами душ вялых, безразличных, расчетливых.

О приходе преподавателя возвестили несколько залпов кентской пальбы тяжелых сапог студентов, сидевших в верхних рядах аудитории под серыми, в паутине, окнами. Началась перекличка, и самые разноголосые ответы раздавались до тех пор, пока не прозвучало имя Питера Берна.

– Здесь!

Гулкий глубокий бас отозвался с верхнего ряда, меж тем как с других скамей понеслись протестующие покашливания.

Сделав малую пару, преподаватель вызвал следующего:

– Крэнли!

Ответа не было.

– Мистер Крэнли!

Улыбка пробежала по лицу Стивена, когда он подумал, в каких занятиях пребывает его друг.

– Поищите-ка в Лепардстауне! – раздался голос со скамьи за спиной.

Стивен быстро обернулся, однако свиноватая физиономия Мойнихана, очерченная серым и тусклым светом, глядела невозмутимо. Дана была формула, и зашуршали тетради. Стивен снова обернулся и сказал:

– Дай мне листок бумаги, ради бога.

– Тебе что, приспичило? – с широкой ухмылкой спросил Мойнихан.