Жорж Санд - Исповедь молодой девушки (сборник)

Но сейчас уже нет и в помине этих пустошей, покрытых цветущим дроком и кустами белого вереска, распространявших такой свежий и тонкий аромат в первые дни мая. Тогда здесь был рай земной: в лесах благоухало ложное черное дерево, иудино дерево [11], душистый терновник и ракитник, сверкающий, словно золото, среди черных кустов мирта. Теперь все выжжено, сосны источают терпкий аромат, на полях люпина, еще недавно цветущих и таких душистых, торчат только обрезанные стебли, черные, как будто их опалил огонь; жатва убрана, на полуденном солнце над землей поднимается пар, и нужно вставать очень рано, чтобы прогулка не превращалась в мучение. А так как, чтобы добраться в лодке ли, пешком ли до хорошего леса, нужно не меньше четырех часов, то возвращаться оттуда неприятно; высоты же, непосредственно окружающие бухту, великолепны по форме и живописны, но такие голые, что легче всего дышится все-таки в Порто-Венере или на острове Палмариа.

И потом, в Специи есть бич – москиты, порождаемые стоячими водами маленького соседнего озера и огромными заболоченными пространствами, которые земледельцы отвоевывают у моря. Здесь мы не страдаем от избытка пресной воды; у нас только море и скалы, а значит, нет насекомых, нет ни одной травинки, но зато какие облака, пурпурные, золотые, какие величественные бури, какой торжественный покой! Море – это картина, краски и настроение которой меняются каждую минуту дня и ночи. Здесь есть пучины, откуда доносятся страшные вопли, невообразимые, пугающие, нестройные; здесь раздается плач отчаяния, звучат проклятия ада, и по ночам я слышу из своего окошечка эти голоса бездны, то ревущие в какой-то неслыханной вакханалии, то поющие дикие гимны, которые наводят страх даже тогда, когда наступает почти полное затишье.

И вот теперь я полюбила все это, – а я ведь всегда предпочитала поля, меня тянуло к спокойным зеленым уголкам. Потому ли, что во время моей роковой любви я привыкла к грозам и не могу теперь обходиться без шума? Может быть, и так! Мы, женщины, такие странные создания! Должна признаться вам, моя любимая: прошло немало дней, пока я привыкла существовать без мук. Я не знала, что делать с собой, потому что мне некому было прислуживать, не за кем ухаживать. Было бы лучше, если бы Палмер стал хоть чуть-чуть несносным; но вот какая несправедливость: едва лишь я заметила в нем что-то похожее на это, как я взбунтовалась, а теперь, когда он снова стал ангельски добрым, я не знаю, на ком мне выместить ужаснейшую скуку, которая охватывает меня по временам. Увы! Да, это так!.. Сказать вам? Нет, лучше мне и самой не знать этого или, если я это знаю, не огорчать вас своим безрассудством. Я хотела рассказать вам только о здешних местах, о моих прогулках, о моих занятиях, о моей печальной комнатке под крышей или, вернее, на крыше, где мне нравится быть одной, никому не известной, забытой всем миром, без обязанностей, без заказчиков, без дел, без всякой работы, кроме той, которая мне нравится. Я заставляю позировать маленьких детей и для забавы образую из них живописные группы; но всего этого вам недостаточно, и если я не скажу вам, к чему влечет меня мое сердце и чего я хочу, вы еще больше встревожитесь. Так вот, знайте, я твердо решила выйти замуж за Палмера, и я люблю его; но до сих пор я не могла отважиться сказать ему, когда это будет: я боюсь, боюсь и за себя и за него. Что станется с нами назавтра после этого нерасторжимого союза? Я уже вышла из возраста иллюзий, и после такой жизни, как моя, у меня накопилось за сто лет опыта, а значит, столько же и страхов! Я думала, что совершенно отдалилась от Лорана; так оно и было в Генуе, в тот день, когда он сказал мне, что я его бич, убийца его гения и славы. Теперь я чувствую, что не совсем еще оторвана от него; после его болезни, его раскаяния и его прелестных писем, полных нежности и отречения, которые он писал мне за два последних месяца, я понимаю, что великий долг еще связывает меня с этим несчастным ребенком, и я не хотела бы обидеть его, покинув его окончательно. А ведь это может случиться на следующий день после моей свадьбы. Палмер уже проявлял минутную ревность, и она может вернуться в тот день, когда он будет иметь право сказать мне: «Я так хочу!» Я больше не люблю Лорана, моя дорогая, клянусь вам, я лучше хотела бы умереть, чем снова полюбить его, но в тот день, когда Палмер захочет разбить те дружеские чувства, которые пережили во мне эту несчастную страсть, быть может, я разлюблю Палмера.

Все это я сказала ему; он меня понял, так как гордится тем, что он великий философ, и твердо уверен: то, что кажется ему справедливым и хорошим сегодня, никогда не изменится в его глазах. Я тоже верю в это и все-таки прошу его подождать, пока протекут дни, не считая их, и продлить это спокойное и приятное состояние, в котором мы сейчас пребываем. Правда, у меня бывают приступы хандры, но по природе своей Палмер не очень проницателен, и я могу скрыть их от него. Я могу в его присутствии выглядеть, по выражению Лорана, как больная птица, и Палмера это не испугает. Если в будущем нам не грозит иной опасности, кроме той, что, когда я буду нервничать и грустить, он этого не заметит и не встревожится, мы уживемся и будем по возможности счастливы. Но если он станет следить за моим рассеянным взглядом, будет стараться угадать мои мысли и наконец станет повторять все те жестокие ребячества, которыми меня угнетал Лоран в часы моей душевной подавленности, то я чувствую, что у меня уже не будет сил бороться; пусть лучше меня убьют сейчас же, и пусть все будет кончено – чем скорее, тем лучше».

В эти же дни Тереза получила от Лорана такое пылкое письмо, что она встревожилась. Опять это были излияния, но уже не дружбы, а любви. Молчание, которое Тереза хранила о своих отношениях с Палмером, вернуло художнику надежду на ее возвращение. Он не мог больше жить без нее; напрасно старался он забыться в своих прежних утехах. Теперь они опротивели ему до тошноты.

«Ах, Тереза! – писал он ей. – Прежде я упрекал тебя в том, что ты слишком целомудренна и создана скорее для монастыря, чем для любви. Как я мог так святотатствовать? С тех пор как я стараюсь вновь пристраститься к пороку, я чувствую, что опять становлюсь целомудренным, как само детство, и женщины, с которыми я встречаюсь, говорят, что я гожусь в монахи. Нет, нет, я никогда не забуду того, что между нами было нечто большее, чем любовь: эта материнская нежность, часами согревавшая меня растроганной и безмятежной улыбкой, эти излияния сердца, эти взлеты ума, эта поэма, пережитая вдвоем, в которой мы, сами о том не думая, были и авторами и героями. Тереза, если ты не принадлежишь Палмеру, ты можешь быть только моей! С кем другим обретешь ты снова эти пылкие волнения, эту глубокую нежность? Разве все дни у нас были горькими? Разве не было и прекрасных? А впрочем, разве ты ищешь счастья, ты, воплощенное самопожертвование? Можешь ли ты не страдать ради кого-то, и не называла ли ты меня иногда, когда ты прощала мне мои безумства, своей дорогой мукой и пыткой, без которой ты не можешь обойтись? Вспомни, вспомни, Тереза! Ты страдала, и все-таки ты живешь. А я заставлял тебя страдать и умираю от этого! Разве я не достаточно искупил свою вину? Вот уже три месяца, как душа моя в агонии!..»