Жорж Санд - Исповедь молодой девушки (сборник)

– В чем же дело? – спросил его Палмер, глядя на Терезу.

– Не знаю, – ответила она твердо. – Я сейчас сказала ему, что мы уезжаем, с тем чтобы обвенчаться. Он в большом горе. Он, видимо, думает, что мы скоро его забудем. Скажите ему, Палмер, что, где бы ни были, мы всегда будем любить его.

– Он просто избалованное дитя! – возразил Палмер. – Он ведь знает, что я не меняю своего слова и что важнее всего для меня ваше счастье. Неужели нам придется взять его в Америку, чтобы он перестал горевать и доводить вас до слез, Тереза?

Эти слова были произнесены тоном, который трудно было бы определить. В нем был и оттенок отеческой ласки, и примесь какой-то глубокой и непреодолимой досады.

Тереза поняла. Она спросила шаль и шляпу и сказала Палмеру:

– Мы пойдем обедать в кабачок. Катрин ждала меня одну, и на двоих обеда не хватит.

– Вы хотите сказать – на троих, – возразил Палмер; в его голосе все еще слышались и горечь, и ласка.

– Нет, я с вами не обедаю, – вмешался Лоран, который наконец понял, что происходит в душе Палмера. – Я покидаю вас; я еще приду с вами попрощаться. Когда вы едете?

– Через четыре дня, – сказала Тереза.

– Не раньше! – подхватил Палмер, как-то странно посмотрев на Терезу. – Но это не помешает нам пообедать сегодня вместе. Мы пойдем к «Братьям провансальцам», а потом покатаемся по Булонскому лесу. Это напомнит нам Флоренцию и Кашины. Пожалуйста, прошу вас.

– Я занят, – сказал Лоран.

– Ну, так освободитесь, – продолжал Палмер. – Вот бумага и перья! Пишите, пишите же, прошу вас!

Палмер говорил таким решительным тоном, что трудно было сомневаться в его искренности. Лорану показалось, что он, по своему обыкновению, говорит то, что думает. Терезе хотелось, чтобы Лоран отказал; она могла бы взглядом намекнуть ему на это, но Палмер не спускал с нее глаз и, казалось, был готов понять все в самом мрачном смысле.

Лоран был очень искренним. Когда он лгал, то прежде всего лгал самому себе. Он считал себя достаточно сильным, чтобы выдержать это деликатное положение; у него было прямое и благородное намерение вновь обрести доверие Палмера. К несчастью, когда человеческий дух, увлеченный возвышенными устремлениями, достигает известных высот и у него начинается головокружение, он уже не спускается с этих высот, а бросается вниз, в пропасть. Это случилось и с Палмером. Человек исключительно добрый, смелый и честный, он захотел победить душевную тревогу, возникшую при таком слишком деликатном положении. Силы изменили ему; кто бы стал осуждать его за это? И он бросился в пропасть, увлекая за собой Терезу и Лорана. Кто бы не пожалел всех троих? Все трое мечтали вознестись на небо и достичь тех безмятежных краев, где страсти уже лишены всего земного; но это не дано человеку; для него уже счастье, если он на мгновение поверил, что способен любить без тревог и подозрений.

Обед был томительно грустный; хотя Палмер, взявший на себя роль Амфитриона, обязательно хотел попотчевать своих гостей самыми изысканными блюдами и винами, все показалось им горьким, и Лоран, после тщетных усилий вернуть себе то расположение духа, которым он наслаждался в обществе их обоих после своей болезни во Флоренции, отказался ехать с ними в Булонский лес. Палмер, который, чтобы рассеяться, выпил немного больше, чем обычно, настаивал так, что это стало раздражать Терезу.

– Послушайте, – сказала она, – не будьте же так упрямы. Лоран прав, что отказывается; в Булонском лесу, в вашей открытой коляске, мы будем на виду у всех и сможем встретить знакомых. Они не обязаны знать, в каком исключительном положении мы все трое находимся, и смогут подумать о каждом из нас весьма неприятные вещи.

– Ну что ж, тогда вернемся к вам, – сказал Палмер, – потом я поеду кататься один, мне нужно подышать свежим воздухом.

Лоран удивился, видя, что Палмер как будто нарочно решил оставить его вдвоем с Терезой, очевидно, для того, чтобы наблюдать за ними или захватить их врасплох. Он вернулся домой очень грустный, поняв, что Тереза, быть может, несчастлива, и невольно испытывая удовлетворение от того, что, как оказалось, Палмер вовсе не был существом, возвысившимся над человеческой природой, каким представлял его себе Лоран и каким рисовала его в своих письмах Тереза.

Мы не будем останавливаться на описании следующей недели, во время которой возвышенный роман, с разной силой увлекший воображение трех несчастных друзей, с каждым часом становился все более недостойным той высоты, на которую они его вознесли. Самые неосуществимые иллюзии строила себе Тереза, потому что, вопреки довольно обоснованным страхам и предчувствиям, она все-таки решила связать свою судьбу с Палмером и теперь, несмотря на всю его несправедливость, должна была и хотела сдержать свое слово.

Но Палмер неожиданно освободил ее от этого слова, после целого ряда подозрений, проявившихся в его молчании, еще более оскорбительном, чем вся та брань, которою прежде осыпал ее Лоран.

Одну из ночей Палмер провел, спрятавшись в саду Терезы; утром, когда он хотел уйти, она появилась у калитки и остановила его.

– Так, значит, вы караулили здесь в течение шести часов; я видела вас из своей комнаты. Теперь-то вы хорошо убедились, что никто не приходил ко мне этой ночью?

Тереза была рассержена, и все же, вызывая Палмера на объяснение, в котором он ей отказывал, она еще надеялась вернуть его к доверию; но он понял ее иначе.

– Я вижу, Тереза, – сказал он, – что вы устали от меня, раз вы требуете признания, после которого получите право презирать меня. А ведь вам ничего не стоило закрыть глаза на слабость, которая не очень-то и докучала вам. Почему вы не позволили мне страдать молча? Разве я бранил вас или осыпал вас горькими сарказмами? Разве я писал вам целые тома оскорблений, а на следующий день плакал у ваших ног и изливался в бредовых уверениях, с тем чтобы назавтра снова начать вас мучить? Обращался ли я к вам хоть с одним нескромным вопросом? Что вам мешало спокойно спать в эту ночь, пока я сидел здесь на скамье, не смущая ваш покой криками и слезами? Неужели вы не способны простить мне страдание, за которое я, может быть, краснею, но по крайней мере горжусь тем, что хочу и умею его скрыть. Вы прощали гораздо больше тому, у кого не было такого мужества.

– Я ничего не простила, Палмер, раз я покинула его безвозвратно. Что же касается тех страданий, в которых вы мне признаетесь и которые, по-вашему, вы так хорошо скрываете, то знайте, что они ясны как день и что я страдаю от них больше, чем вы сами. Знайте, что они глубоко унижают меня и что со стороны человека такого сильного и разумного, как вы, они обижают меня в сто раз больше, чем оскорбления ребенка, охваченного бредом.