Луи Куперус - Тайная сила

И в этом доме, вычищенном и обновленном после таинственных событий, со свежевыбеленными стенами, разрасталась ненависть, словно дьявольский цветок той ужасной тайны, ненависть вокруг этой улыбающейся женщины, которая сама была слишком томной, чтобы ненавидеть, и получала удовольствие от молчаливого поддразнивания; ревнивая ненависть отца к сыну, которого слишком часто видел сидящим рядом с мачехой, умоляющим ее, вопреки своей ненависти, о чем-то, чего отец не знал; ненависть сына к отцу, падчерицы к мачехе, ненависть, в которой терпела крушение вся семейная жизнь. Как так случилось, ван Аудейк не знал. Он с грустью оплакивал время, когда был слеп, когда видел своих жену и детей лишь в том свете, в каком хотел видеть. Но это ушло навсегда. Как несколько месяцев назад жизнь семьи взорвали таинственные события, так теперь ее взрывала ненависть, словно чума, поднимающаяся с миазмами из-под земли. И ван Аудейк, никогда не бывший суеверным, еще недавно с полным хладнокровием продолжавший работать в пустом доме, населенном призраками, читавший отчеты, не обращая внимания на топот над головой, хотя виски с содовой и коричневел у него в стакане, – теперь ван Аудейк, ловя мрачные взгляды Тео и Додди, застав свою жену, с каждым днем позволяющую себе все больше и больше, с юным де Люсом – рука в руке, колено к колену, – видя себя самого, изменившегося, постаревшего, подозрительного, – теперь ван Аудейк впервые в жизни стал суеверным, безнадежно суеверным. И он поверил в тайную силу, скрывающуюся неизвестно где – где-то в этой стране, в ее почве, в ее святая святых, где-то, где-то, – он поверил в силу, желающую ему зла, оттого что он европеец, властелин, чужак на этой таинственной священной земле. И когда он заметил в себе эту суеверность – такую новую в нем, человеке практичном, такую немыслимую в нем, человеке по-мужски прямолинейном, – он испугался ее, точно начинающегося безумия, проявившегося где-то на дне его существа.

И как ни был он силен во время самих странных происшествий, которые сумел остановить несколькими словами угрозы, эта суеверность, точно осложнение после болезни, сумела найти в нем слабое, уязвимое место. Он удивлялся самому себе, не понимая, что с ним, боясь сойти с ума, и все же продолжал тревожиться. Его здоровье испортилось из-за начинающейся болезни печени, он заметил, как пожелтело его лицо. Он подумал об отравлении: кухню обыскали, кухарку допросили, но ничего не нашли. Он понял, что страхи беспочвенны. Доктор сказал, что печень увеличена, и прописал обычную диету. То, что раньше ничуть не удивило бы его – болезнь, и достаточно частая, – сейчас показалось странным: это было еще одно странное событие, вызывавшее смятение. Нервная система также пострадала. Во время работы он стал испытывать приступы внезапной усталости, пульсирующей головной боли. От ревности он сделался взвинченным и пребывал в постоянном состоянии тревоги. И вдруг понял, что если бы сейчас застучали невидимые молотки над головой и полетели плевки бетелевой жвачки, то он не смог бы оставаться в доме. И он поверил в ненависть, вырывающуюся миазмами из-под мстительной почвы, подобно чуме. Он поверил в силу, скрывающуюся в глубинах Нидерландской Индии, в яванской природе, в климате Лабуванги, в фокусах – он по-прежнему использовал это слово, – которые умеют проделывать яванцы над европейцами, в фокусах, дающих яванцам власть, тайную власть, недостаточную, чтобы избавиться от ярма, но позволяющую насылать болезни, порчу, дразнить, мучить, натравливать нечисть, непонятную и отвратительную, поверил в тайную силу, враждебную нашему темпераменту, нашей крови, нашему телу, нашей душе, нашей культуре, всему тому, что мы считаем правильным делать и думать, чем хотим быть. Он понял это путем озарения, а не длительных размышлений. Озарение снизошло на него, подобно пугающему откровению, в полном противоречии с логикой всей жизни, логикой его мыслей. Он просто увидел это в кошмарном видении, точно вспышка, приближающейся старости, как старикам иногда открывается правда. И все же он еще оставался молод, он оставался силен… И он чувствовал, что если не направит эту сводящую с ума мысль в другое русло, то она сделает его больным, слабым и несчастным навсегда…

Для него, человека дела, такой поворот был особенно невыносим. То, о чем слабый человек мог бы размышлять спокойно, его привело в ужас. Он никогда не думал, что где-то в самой глубине жизни могут прятаться явления, более могущественные, чем сила воли, сила духа. И теперь – после кошмара, мужественно им побежденного, – стало казаться, что тот кошмар все же исчерпал силы и выявил его слабости. Трудно поверить, но теперь по вечерам он прислушивался к летящему вечернему пуху в саду или к крысиной возне у себя над головой. И тогда он вдруг вставал, шел в комнату Леони и заглядывал под кровать. Когда в конце концов выяснилось, что бесчисленные анонимные письма, преследовавшие его, написаны каким-то полукровкой, выдающим себя за его сына и живущим в кампонге под его фамилией, он не решился расследовать это дело, опасаясь, как бы не выплыло что-нибудь, о чем он забыл, что-то происшедшее в пору его работы контролером в Нгадживе. Теперь он стал нерешителен во многом таком, что раньше представлялось точным и несомненным. Сейчас он уже не мог упорядочить воспоминания о том времени настолько, чтобы дать голову на отсечение, что у него нет сына, родившегося практически без его ведома. Он почти не помнил служанку, работавшую у него до его первого брака. И всю эту историю с анонимными письмами он предпочел оставил как есть, покрытой мраком, а не расследовать, чтобы не ворошить прошлое. Он даже стал давать деньги этому полукровке, называвшему себя его сыном, чтобы тот прекратил собирать в кампонге дань, злоупотребляя присвоенной фамилией ван Аудейк: мерзавец требовал от безграмотных жителей дессы кур, риса, одежды, угрожая им гневом своего отца, большого начальника в Лабуванги. И вот, чтобы негодяй не угрожал яванцам от его имени, ван Аудейк начал ему платить. Это была слабость: раньше он бы на такое не пошел. Но теперь в нем появилась новая черта: он стремился все смягчить, замять, затушевать, не быть строгим, сгладить острые углы. Элдерсма нередко удивлялся, видя, как резидент, раньше такой решительный, теперь колебался и шел на уступки, например в случаях разногласия с арендаторами, чего раньше никогда бы не сделал. И вся работа в бюро, несомненно, вскоре остановилась бы сама собой, если бы Элдерсма не взял дело в свои руки и, без того заваленный работой, не стал бы работать еще больше. Все вокруг поговаривали о том, что резидент нездоров. Действительно, лицо его приобрело желтый оттенок, у него побаливала печень и по малейшему поводу шалили нервы. От этого в доме царила нервозная обстановка, усугубляемая взрывами ярости у Додди, ревностью и ненавистью Тео, который снова вернулся домой, бросив работу в Сурабае. И только Леони процветала, неизменно красивая, молочно-белая, спокойная, с улыбкой на губах, довольная, ликующая оттого, что Адди все еще пылает к ней страстью, что она умеет удержать его, как жрица любви, постигшая науку желания. Рок предупредил ее, и она отстранила от себя Тео, но в остальном была довольна и счастлива.