Курцио Малапарте - Шкура

Все молчали, негр молчал тоже и смотрел на раненого с испугом.

Пушки глухо бухали внизу за холмами. Я увидел, как черный ветер бродит по оливам, окрашивая печальной тенью ветки, камни, кусты. Я увидел черный ветер, услыхал его черный голос и содрогнулся.

– Умирает, он умирает! – сказал сержант, сжав кулаки.

Раненый упал на спину, приоткрыл глаза и посмотрел вокруг, улыбаясь.

– Мне холодно, – сказал он.

Пошел мелкий холодный дождик, он с мягким шепотом падал на листья олив.

Я снял шинель и обернул ею ноги раненого. Сержант тоже снял шинель и накрыл ему грудь и плечи.

– Тебе лучше? Еще холодно? – спросил сержант.

– Спасибо, мне лучше, – ответил раненый, благодаря нас улыбкой.

– Пой! – сказал сержант негру.

– Ой, нет, – сказал негр, – я боюсь.

– Пой! – крикнул сержант, подняв кулаки.

Негр отступил назад, но сержант схватил его за руку:

– А, не хочешь петь? – сказал он. – Не будешь петь – убью!

Негр сел на землю и стал петь. То была грустная песня, плач больного негра: он сидит на берегу реки под белым снегопадом из хлопковых снежинок.

Раненый застонал, слезы потекли по лицу.

– Shut up! – крикнул сержант негру.

Негр замолчал и уставился на сержанта глазами обиженного пса.

– Мне не нравится твоя песня, – сказал сержант, – больно она грустная и ни о чем. Давай другую.

– But… – сказал негр, – that’s a marvelous song! [214]

– А я тебе говорю, ты ничего не понимаешь! – крикнул сержант. – Посмотри на Муссолини, даже Муссолини не нравится твоя песня, – и показал пальцем на меня.

Все засмеялись, раненый повернул голову и удивленно посмотрел на меня.

– Внимание! – крикнул сержант. – Пусть говорит Муссолини. Go on, Mussolini!

Раненый смеялся, он был счастлив. Все тесно стали возле меня, а негр сказал:

– You’re not Mussolini. Mussolini is fat. He’s an old man. You’re not Mussolini [215].

– А-а, ты думаешь, я не Муссолини? – сказал я. – Смотри!

Я расставил ноги, упер руки в бока, покачал бедрами, отбросил голову назад, надул щеки и, выпятив вперед подбородок, отвесил губы и крикнул:

– Чернорубашечники всей Италии! Война, которую мы со славой проиграли, наконец выиграна. Наши любимые враги, откликнувшись на призыв всего итальянского народа, все-таки высадились в Италии, чтобы помочь нам побить наших ненавистных союзников немцев. Черные рубашки всей Италии, да здравствует Америка!

– Вива Муссолини! – прокричали все смеясь, а раненый вытащил руки из-под одеяла и слабо захлопал в ладоши.

– Давай, давай, – сказал сержант.

– Черные рубашки всей Италии… – крикнул я и замолчал, увидев группу женщин, спускающихся к нам через оливы. Некоторые из них были уже зрелые женщины, другие еще девочки. Одетые в рваную немецкую или американскую форму, с прилипшими ко лбу прядями волос, они направлялись к нам, привлеченные эхом нашего смеха, пением негра и, наверное, надеждой на какую-нибудь еду, выбравшись из своих развалин и нор, где по-звериному жили тогда все обитатели окрестностей Кассино. Они не выглядели попрошайками и держались гордо и с достоинством, и я почувствовал, как краснею: мне было стыдно. Мне было стыдно не за их оборванный, звериный вид, а потому что я чувствовал, что эти опустившиеся ниже меня женщины страдали сильнее, и, несмотря на это, в их взгляде, улыбке и движениях светилась более открытая и независимая гордость, чем моя. Они подошли и остановились, поглядывая то на раненого, то на нас.

– Go on, go on! – сказал сержант.

– Не могу, – сказал я.

– Почему? – сказал сержант с угрозой.

– Не могу, – повторил я.

– Если не… – сказал сержант и сделал шаг.

– Вам не стыдно за меня? – сказал я.

– Не понимаю, почему нам должно быть стыдно за вас?

– Он нас разорил, бросил нас в грязь, он покрыл нас позором, но я не имею права смеяться над нашим позором.

– Не понимаю. О чем вы? – сказал удивленно сержант.

– А, не понимаете… Тем лучше.

– Go on, – сказал сержант.

– Не могу, – ответил я.

– Oh, please, Captain, please, go on! [216]– сказал раненый.

Я рассмеялся и сказал сержанту:

– Извините, если я не могу объяснить. Ничего. Извините, – и, выпятив губы, покачивая бедрами, я взметнул руку в римском приветствии и прокричал: – Черные рубашки! Наши союзники американцы высадились наконец в Италии, чтобы помочь нам побить наших союзников немцев. Святое пламя фашизма не потухло. Не кому-нибудь, а нашим союзникам американцам я вручаю святой факел фашизма! С далеких берегов Америки он будет освещать мир. Чернорубашечники всей Италии, да здравствует фашистская Америка!

Дружный смех встретил мои слова. Раненый хлопал в ладоши, и стоявшие передо мной женщины тоже забили в ладоши, глядя на меня странными глазами.

– Go on, please, – сказал раненый.

– Хватит с нас Муссолини, – сказал сержант. – Мне не нравится, что Муссолини кричит «Да здравствует Америка». – И, повернувшись ко мне, спросил: – Do you understand? [217]

– Не понимаю, – сказал я. – Вся Европа кричит «Да здравствует Америка».

– Мне это не нравится, – сказал сержант. Подойдя к девушкам, он провозгласил: – Синьорины, давайте танцевать!

– Да, да! – сказал негр. – Вот вино, синьорины!

Он достал из кармана губную гармонику, приложил к губам и стал наигрывать. Сержант подхватил одну из девушек и пустился в пляс, остальные последовали его примеру. Я сел на землю рядом с раненым и положил ему руку на лоб, лоб был холодный и влажный от пота.

– Им весело, – сказал я, – иногда надо потанцевать, чтобы забыть о войне.

– Хорошие парни, – сказал он.

– О да, американские солдаты – бравые парни. У них доброе, простое сердце. I like them.

– I like Italian people [218], – сказал раненый, протянул руку, коснулся моего колена и улыбнулся.

Я сжал его руку в ладонях и отвернул лицо. Комок встал в горле, я не мог дышать. Я охотнее убил бы его своими руками, чем видеть его страдания. Я покраснел при мысли, что этот бедняга, лежащий в грязи с огромной дырой в животе, – американец. Лучше бы это был итальянец, итальянец, как я. Я не мог вынести мысли, что несчастный американский парень мучается по нашей вине, и по моей вине тоже.

Я отвернулся и смотрел на этот странный полевой праздник, это маленькое полотно Ватто, написанное Гойей. Живая и тонкая сцена: раненый на земле, негр, опершийся о ствол оливы и играющий на губной гармонике, бледные изможденные девушки в изорванных одеждах, прильнувшие к розовощеким красавцам американским солдатам, – все они на фоне серебристых оливковых рощ, среди голых холмов, усеянных красными камнями по зеленой траве, под древним серым небом, прорезанным тонкими голубыми венами, под этим вялым и морщинистым, как лицо старухи, небом. Рука раненого в моих руках потихоньку остывала и слабела. Я поднял руку и закричал. Все обернулись, потом подошли и склонились над раненым. Фред отошел, он лежал на спине с закрытыми глазами. Белая маска легла на его лицо.