Марсель Прево - Куколка (сборник)

Почему?

Герсель старался разобраться в этом. Он изучал самого себя с упорным любопытством стыдливых больных, не желающих посоветоваться со специалистом и без отдыха наблюдающих за биением пульса, жаром крови, хрипом дыхания. Он открыл в себе печаль и сомнение.

Печаль!.. Это первый приступ болезни, испытываемой всеми – мужчинами и женщинами, для которых любовь была главной жизненной заботой; эта болезнь – страх смерти. Чтобы дойти до сердца графа де Герселя, этот страх избрал непредвиденную дорогу. Он не мог изгладить из своей памяти последнюю минуту в маленькой столовой павильона Людовика XIII – минуту, когда он увидал, что у Генриетты нет более для него никакого волнения чувства. И напрасно он старался убедить себя, что спокойствие молодой девушки объяснялось оскорбленной гордостью, что она обладала более душевной чувственностью, чем физической, что в то время она, прежде всего, думала об обиде, о случившейся измене… Все это было так, но Герсель говорил себе:

«Если бы я был на десять, на пятнадцать лет моложе, она не могла бы устоять: естественная сила желания, более сильная, чем все стальное, опрокинула бы злобу, сомнения, мудрствования. Генриетта любила меня, но не меня самого, а блеск моего имени, моего положения, репутацию соблазнителя… При этом ее любовь была любовью интеллектуальной, от которой легко освободиться, тогда как нельзя сопротивляться любви инстинктивной, которая представляет собой силу природы. Так разве же я отныне уже неспособен внушать инстинктивную любовь?»

Он перебрал все свои приключения с тех пор, как перестал быть молодым человеком, и ему показалось, что в них он видит только обычный характер светских сделок, в которых инстинктивная любовь никоим образом не участвовала. И наоборот, погружаясь далее в прошлое, он различал в большинстве романических приключений роковую импульсивность… Когда он был молодым атташе при заграничном посольстве, одна дама из наиболее строгого круга, известная величайшей скромностью, сделала ему сумасшедшее признание в письме, которое пылало и угрызениями совести, и нетерпеливой страстью. По возвращении его во Францию, когда он бросил дипломатическую службу, одна молодая девушка из лучшего парижского общества, покушалась на самоубийство из-за того, что он отказывался понимать ее брачные авансы. В те времена он действительно чувствовал в себе почти непобедимую силу, которая сама собой достигала намеченной жертвы. Но потом потекли годы: он оставался профессиональным соблазнителем, то есть продолжал смотреть на женщин, как на обреченных на его владычество. У него бывали блестящие, знаменитые любовные победы, но только это были не более как сделки, заключаемые по снобизму или развращенности, что доказывала легкость развязки».

Исходя из этих меланхолических выводов, Герсель продолжал рассуждать:

«В сущности, все эти сделки не более лестны для меня, чем если бы они заключались за деньги. Я оплачивал эти сделки не скотским торгом, а молчаливым обещанием социальных преимуществ или разврата. Я хорошо знаю, что мое положение – это я; что моя репутация – это я; что знание женского сердца и темперамента – это я; и в то же время для меня все не имеет никакой цены, кроме того, чтобы быть любимым такой женщиной, которая даже не знала бы моего имени и над которой я не стал бы изощряться в искусстве, добытом длительной практикой у женщин.

Таким образом дальнейшее продолжение того же, прибавление новых доказательств к стольким уже добытым могло бы развлечь меня, но не может заполнить ту пустоту, которую я ощущаю в сердце, после того маленького случая – такого маленького случая жизни, чувством. Правда, что женщина открывается в любви, но надо, чтобы это откровение стоило затраченных на него усилий. Ведь я вовсе не желаю, чтобы мне открывались какие-нибудь мадам Фуше-Дегар, так же, как я не хочу больше путешествовать по этой Европе, которую знаю слишком хорошо, где я уже заранее предвижу и швейцаров отелей в галунах, и музеи, и обеды в посольствах и обществе. Разве это значит открыть что-нибудь, если открываешь то, что уже предвидишь?..

Этой усталости от разных мадам Фуше-Дегар я не чувствовал до случая в последнем апреле. Но ясно, что в тот или в другой день я должен был почувствовать. Апрельский случай только ускорил развязку…

И я спрашиваю теперь себя: не с точки зрения понятия о нравственности (потому что, чтобы ни говорили, а понятия о нравственности очень туманны), а только с точки зрения того удовольствия, которое можно получить от женщин, разве я не ошибся? Вот, например, эта посредственность, существо, лишенное тонкости и воспитанности, этот Мишель Бурген! Он шел к единственному объекту своих желаний так же, как муха летит на лампу, без критики оспаривания собственного инстинкта. Если бы этот инстинкт не получил удовлетворения, если бы он не добился своего объекта, то Мишель Бурген был бы мертв. И он добился своего благодаря этой слепой силе: он, так сказать, заставил Генриетту Дерэм выйти замуж за него. Теперь она принадлежит ему. Она его не любит, она сказала ему это, но она – его жена и остается ему верной. С того момента, когда все происходит так, как если бы его любили, у него нет достаточной деликатности чувств, чтобы страдать от того, что его не любят. Он хотел только одну женщину, хотел ее с юности, предпочел лучше умереть, чем не обладать ею – и вот он и обладает ею, и притом по всем общественным законам, единолично, гласно и навсегда…

Разве не очевидно, что этот человек, который гораздо ниже меня, знает радости, превосходящие все те, которых я так упорно добивался со времени своей юности? И разве не он – самый высший тип человека, стремящегося к высшему наслаждению женщиной?»

Одной из самых мучительных трагедий совести является та, когда запоздалое сомнение вдруг овладевает человеческим существом, которое до своих сорока лет слишком истаскалось, чтобы поверить чему-нибудь. Случай с Герселем совершенно аналогичен: он слишком высокомерен, чтобы сказать себе то, что он сказал однажды Генриетте: «Я вел дурную жизнь»… Но он уже решается спросить:

«Не был ли я одурачен, одурачен другими и самим собой, когда по взаимному соглашению называл любовью то, что не было любовью?»

Этот мучительный вопрос, быть может, предлагает себе в часы одиночества и та молодая женщина, которая на короткое время вторглась в жизнь Герселя, на короткое, но совершенно достаточное, чтобы дать ему толчок к сомнениям. И она, вспоминая о принесенной ею жертве, тоже, быть может, думает:

«Не была ли я одурачена собственной гордостью?»

Ведь любовь, наслаждение ею, как и все главные понятия, в сущности, противоречивы. И если ум человека достаточно проницателен, чтобы уловить это противоречие, то достаточно ему бесповоротно избрать одну из двух противоположных друг другу форм любви, чтобы другая определилась с совершенной точностью, стала желанной и пришла искушать его, говоря ему: