Виктор Гюго - Собор Парижской Богоматери (сборник)

– Подойди! – сказала она священнику.

Она подняла нож. Священник остановился. Без всякого сомнения, она ударила бы его.

– Ты не смеешь подойти, трус! – закричала она. Потом прибавила безжалостно, так как знала, что это каленым железом пронзит сердце священника: – Я знаю, что Феб жив!

Священник отшвырнул Квазимодо ногой и, дрожа от бешенства, скрылся на лестнице.

Когда он ушел, Квазимодо поднял свисток, который спас цыганку, и подал его ей, говоря:

– А то он было совсем заржавел!..

С этими словами он оставил ее одну. Молодая девушка, измученная этой бурной сценой, упала в изнеможении на свою постель и разразилась рыданиями. Ее горизонт снова затягивался тучами.

Священник ощупью вернулся в свою келью. Свершилось: Клод ревновал цыганку к Квазимодо. Он задумчиво повторял роковые слова:

– Она не достанется никому.

С тех пор как Гренгуар увидал, какой оборот принимает дело, и понял, что оно, наверное, для главных действующих лиц комедии кончится веревкой, виселицей и другими неприятностями, он уже старался не вмешиваться. Бродяги, с которыми он продолжал жить, рассуждая, что в конце концов это все же лучшие люди в Париже, не переставали интересоваться цыганкой. Он находил это очень естественным со стороны людей, у которых, как у нее, не было впереди ничего, кроме господ Шармолю и Тортерю, и которые не летали подобно ему в фантастических сферах на крыльях Пегаса. Из их разговоров Гренгуар узнал, что его супруга, обвенчанная с ним разбитой кружкой, нашла себе приют в соборе Богоматери, и был этому очень рад, но у него даже не явилось искушения разыскать ее. Изредка он вспоминал о козочке – вот и все. Днем он давал атлетические представления, которыми кормился, а ночью корпел над обличительной статьей против епископа Парижского, так как не мог забыть, что однажды был обрызган колесами его мельниц, и затаил против него месть. Кроме того, он был занят составлением комментариев к прекрасному сочинению Бодри ле Ружа, епископа Нойонского и Турнейского, «De cupa Petrarum» [130], вследствие чего он сильно заинтересовался архитектурой, и это искусство вытеснило из его сердца страсть к герметике. Впрочем, одно увлечение проистекало из другого, так как между герметикой и зодчеством существует тесная связь. Гренгуар перешел от своего увлечения идеей к увлечению формой этой идеи.

Однажды он остановился близ церкви Святого Германа Оксерского, на углу здания, называемого Фор л’Эвек и находившегося напротив другого, по имени Фор ле Руа. Около этого Фор л’Эвек была прелестная часовня четырнадцатого столетия, фасад которой выходил на улицу. Гренгуар благоговейно рассматривал внешние украшения часовни. На него нашла одна из тех минут эгоистического, всепоглощающего высшего наслаждения, когда художник видит во всем мире одно только искусство и весь мир только в одном искусстве. Вдруг он почувствовал, что на его плечо опустилась чья-то тяжелая рука. Он обернулся. Это был его бывший друг, бывший наставник – господин архидьякон.

Гренгуар был поражен. Он уже давно не встречался с архидьяконом, а Клод принадлежал к числу тех величавых и страстных личностей, встреча с которыми всегда нарушает равновесие в душе философа-скептика.

Архидьякон несколько минут хранил молчание, и Гренгуар за это время успел его рассмотреть. Он нашел, что dom Клод сильно изменился. Тот был бледен, как зимнее утро; глаза у него впали, и волосы почти совсем поседели. Священник первый прервал молчание, говоря спокойным, но ледяным тоном:

– Как поживаете, мэтр Пьер?

– Как поживаю? – переспросил Гренгуар. – Да так себе. Но вообще еще ничего. Я очень умерен. Вам ведь известен гиппократовский секрет вечного здоровья? Id est: cibi, potus, somni, venus – omnia moderata sint [131].

– Значит, у вас нет никакой заботы, мэтр Пьер? – спросил архидьякон, пристально смотря на Гренгуара.

– И то правда – нет.

– А что вы теперь делаете?

– Видите, учитель, рассматриваю, как обтесаны эти камни и изваяны эти барельефы.

Священник улыбнулся той горькой улыбкой, которая только приподнимает один из углов рта.

– И это вас занимает?

– Это для меня рай, – отвечал Гренгуар и, нагнувшись над изваяниями, с восхищенным видом человека, демонстрирующего живых феноменов, продолжал: – Разве вы не находите, например, что изгибы этого барельефа исполнены с чрезвычайным искусством, тщательностью и терпением? Взгляните на эту колонну. Где вы видали капитель, обвитую листьями, более нежными и тоньше изваянными? Вот три фрески Жана Мальевена. Это еще не самое совершенное произведение его великого гения. Тем не менее наивность, мягкость выражения лиц, красота поз и складок одежды и какая-то неизъяснимая прелесть примешиваются даже к самым недостаткам, придают фигурам необыкновенно приятный и изящный, может быть, даже слишком изящный характер. Вы не находите это очень интересным?

– Нет, отчего же? – заметил священник.

– А если бы вы видели внутренность часовни! – продолжал поэт, окончательно разболтавшись. – Всюду изваяния! Густо, как капустный кочан! Особенно хоры выдержаны в таком строго религиозном и оригинальном стиле, какого мне нигде не приходилось видеть!

Клод прервал его:

– Стало быть, вы счастливы?

Гренгуар отвечал с увлечением:

– Честное слово, да! Сначала я любил женщин, потом животных. Теперь я люблю камни. Они не менее интересны, чем женщины и звери, но далеко не так коварны.

Священник поднес руку ко лбу. Это был его привычный жест.

– Правда?

– Убедитесь сами, какое это удовольствие!

Он взял священника за руку и повел его под свод башенок, откуда начиналась лестница Фор л’Эвека.

– Вот лестница! Каждый раз, как я вижу ее, я бываю счастлив. Это одно из самых простых и вместе с тем редких сооружений Парижа. Все ступеньки скошены книзу. Ее красота и простота заключаются в красоте именно этих ступеней, имеющих в ширину около фута, они сплетаются, набегают одна на другую, вделаны одна в другую, как бы впиваются друг в друга, твердо и вместе с тем изящно.

– И вы ничего не желаете?

– Ничего.

– И ни о чем не жалеете?

– У меня нет ни желаний, ни сожалений. Я наладил свою жизнь.

– Что люди устраивают, то обстоятельства расстраивают, – сказал Клод.

– Я философ школы Пиррона и стараюсь во всем сохранять равновесие, – отвечал Гренгуар.

– А чем же вы живете?

– Пописываю кое-какие эпопеи и трагедии. Но больше всего мне приносит мое ремесло, которое вам известно, учитель, – умение носить пирамиды из стульев в зубах.

– Грубое ремесло для философа.

– Оно тоже требует равновесия, – сказал Гренгуар. – Когда человека занимает одна мысль, он находит ей применение повсюду.