Виктор Гюго - Собор Парижской Богоматери (сборник)

Мы не в силах описать ее жесты, ее голос, слезы, которые она глотала; она то складывала руки с мольбой, то в отчаянии ломала их. Свою бессвязную, беспорядочную речь она сопровождала душераздирающими улыбками, молящими взглядами, вздохами, стонами, потрясающими душу воплями. Когда она замолкла, Тристан нахмурил брови, чтобы скрыть слезу, навернувшуюся на его глаза, глаза тигра. Он превозмог, однако, эту слабость и проговорил отрывисто:

– Такова воля короля.

Потом он нагнулся к Анриэ Кузену и шепнул ему на ухо:

– Кончай скорее!

Грозный Тристан, быть может, чувствовал, что теряет власть над собой.

Палач и солдаты вошли в келью. Мать не оказала им никакого сопротивления. Она лишь подползла к дочери и, бросившись на нее, прикрыла ее своим телом.

Цыганка увидела подходивших солдат. Ужас смерти оживил ее.

– Матушка! – воскликнула она невыразимо отчаянным голосом. – Матушка! Они идут! Защити меня!

– Да, любовь моя, я защищу тебя! – отвечала мать угасшим голосом, сжимая ее в объятиях и покрывая поцелуями. Обе они, мать и дочь, лежавшие на земле, представляли картину, которую нельзя было видеть без сострадания.

Анриэ Кузен схватил девушку поперек тела. Почувствовав на себе эту руку, бедняжка вскрикнула и лишилась чувств. Палач, у которого слезы одна за другой капали на жертву, хотел ее унести, взяв на руки. Сначала он постарался отцепить от нее мать, руки которой точно узлом завязались вокруг стана бедной девушки, но она так судорожно обхватила дочь, что не было никакой возможности ее оттащить. Тогда Анриэ Кузен потащил из кельи молодую девушку, волоча вместе с ней и мать. У матери также были закрыты глаза.

В это время солнце уже взошло, и на площади было много народу, старавшегося издали рассмотреть, кого это тащат так по мостовой к виселице. Таков был обычай Тристана – не допускать любопытных слишком близко к месту казни. У окон никого не было. Только вдали, на вершине той башни собора Богоматери, которая высится над Гревской площадью, вырисовывались на светлом фоне утреннего неба две черные человеческие фигуры, по-видимому наблюдавшие за тем, что происходит на площади.

Анриэ Кузен остановился со своей ношей у подножия роковой лестницы и, едва дыша, – до того он был растроган, – накинул петлю на прелестную шейку девушки. Бедняжка почувствовала ужасное прикосновение веревки. Она приоткрыла глаза и увидала над своею головой распростертую каменную руку виселицы. Она вздрогнула и крикнула высоким, раздирающим душу голосом:

– Нет! Нет! Я не хочу!

Мать, приникшая лицом к одежде своей дочери, не произнесла ни слова, только все тело ее затрепетало, и она стала покрывать еще более страстными поцелуями свое дитя. Палач воспользовался этой минутой, чтобы быстро отцепить ее руки, обвивавшие стан осужденной. Может быть, выбившись из сил, может быть, от отчаяния, она не сопротивлялась, когда он взвалил себе на плечи девушку; тело прелестного создания, грациозно перегнувшись пополам, запрокинулось за его большую голову. Потом он ступил на лестницу, собираясь лезть наверх.

В эту минуту мать, валявшаяся на мостовой, вдруг широко раскрыла глаза. Не издав ни звука, она вскочила с искаженным от ужаса лицом и, точно зверь на добычу, кинулась на палача и укусила его за руку. Все произошло молниеносно. Палач зарычал от боли, к нему подбежали и с трудом освободили его окровавленную руку от впившихся в нее зубов несчастной матери. Она хранила глубокое молчание. Ее грубо оттолкнули, и голова ее грузно ударилась о мостовую. Ее подняли, но она упала снова. Она была мертва.

Палач, не выпустивший девушки из рук, стал взбираться по лестнице.

Когда Квазимодо увидел, что келья опустела, что цыганки там нет, что ее похитили в то время, как он защищал ее, он схватился за голову руками и затопал ногами от неожиданности и горя. Затем он бросился искать по всей церкви цыганку, испуская страшные крики во всех углах, усеивая своими рыжими волосами пол. Это как раз совпало с той минутой, когда королевские стрелки, восторжествовав, вступили в собор, также разыскивая цыганку. Квазимодо помогал им, не подозревая, бедняга, их коварного намерения: он принимал бродяг за врагов цыганки. Он сам проводил Тристана по всем закоулкам, где бы можно было скрыться, отворял ему все потайные двери, двойные ниши алтарей и ризниц. Если бы несчастная была там, он сам бы предал ее.

Когда, наконец, Тристан устал искать без результата, – а он вообще не скоро уставал, – Квазимодо продолжал свои поиски один. Он двадцать раз, сто раз обегал церковь вдоль и поперек, сверху донизу, взбираясь и сбегая по лестницам, зовя, крича, суя голову во все дыры, освещая факелом каждый свод, не помня себя, доходя до помешательства. Самец, потерявший свою самку, не мог бы рычать страшнее, метаться отчаяннее.

Наконец, когда он окончательно убедился, что Эсмеральды нет, что все кончено, что ее похитили, он медленно поднялся на башню по той самой лестнице, по которой в таком восторге и с таким торжеством он нес ее в тот день, когда спас. Он прошел по тем же местам, опустив голову, без голоса, без слез, почти не дыша. Собор снова опустел и погрузился в тишину. Стрелки покинули его, чтобы устроить облаву на колдунью в Сите.

Оставшись один в этих обширных стенах, столь шумных еще несколько минут тому назад, Квазимодо снова пошел в келью, где Эсмеральда спала столько ночей под его охраной.

Подходя к келье, он воображал, что, может быть, найдет в ней свою цыганку. Когда на повороте галереи, выходящей на наклонную кровлю, он увидал узенькую келейку с маленьким окошечком и дверцей, приютившуюся под сводом, как гнездышко под веткой, бедняга не выдержал и должен был прислониться к колонне, чтобы не упасть. Он вообразил, что Эсмеральда, может быть, вернулась к себе, что какой-нибудь добрый гений привел ее туда обратно, что келейка слишком спокойна, надежна и уютна, чтоб она ушла из нее, и не смел сделать ни шагу, боясь нарушить иллюзию.

– Да, – говорил он себе, – она, быть может, спит или молится. Не надо ей мешать.

Наконец, собрав все силы, он на цыпочках подкрался к двери, заглянул через нее и вошел в келью. Никого! Келья по-прежнему была пуста. Бедный глухой медленно обошел ее, приподнял матрац и посмотрел под него, будто Эсмеральда могла скрываться под ним, затем покачал головой и остановился, не зная, что делать.

Вдруг он яростно потушил факел ногой и, не говоря ни слова, не вздохнув, со всего размаху хватился головой об стену и упал без сознания на пол. Придя в себя, Квазимодо бросился на постель и, катаясь по ней, бешено целовал еще теплое место, где спала девушка. Несколько минут он пролежал неподвижно, будто готовясь испустить дух, затем встал, весь обливаясь потом, задыхаясь и теряя способность рассуждать. Он начал биться об стену головой с ужасающей размеренностью языка в колоколе и решимостью человека, стремящегося разбиться насмерть. Наконец, потеряв силы, он вторично упал. Он на коленях выполз из кельи и присел против двери в позе, выражающей удивление. Квазимодо просидел так больше часу, без движения, не спуская глаз с опустевшей кельи, смотря на нее задумчивее и мрачнее, чем мать, сидящая между опустевшей кроваткой и наполнившимся гробиком. Он не проронил ни слова; только через долгие промежутки рыдание потрясало его тело, но то было рыдание без слез, как летняя зарница, при которой не бывает грома.