Виктор Гюго - Собор Парижской Богоматери (сборник)

Этот мальчик чувствовал себя лучше всего на улице. Мостовая была для него не так жестока, как сердце его матери.

Родители вытолкнули его в жизнь пинком.

И он полетел.

Это был шумливый, бледный, веселый, проворный, насмешливый мальчик, с живым, но бледным лицом. Он бегал то туда то сюда, пел, играл в бобы, рылся в канавах, слегка воровал, но весело, как кошки или воробьи, смеялся, когда его называли мальчишкой, и сердился, когда его называли негодяем. У него не было ни крова, ни хлеба, ни тепла, ни любви, но он был весел, потому что чувствовал себя свободным.

Когда эти несчастные создания вырастают, жернов социального строя почти всегда захватывает и переламывает их; но в детстве они спасаются от него. Они еще так малы, что могут ускользнуть в каждую дырочку.

Однако, как ни покинут был этот ребенок, он все-таки изредка, в два или три месяца раз, говорил себе: «Пойду-ка я к своей маме!» Тогда он покидал бульвар, проходил мимо цирка и ворот Сен-Мартен, спускался на набережную, шел по мостам, достигал предместьев, добирался до больницы Сальпетриер и подходил к дому с двойным номером 50–52.

В это время в доме под № 50–52, всегда пустом и вечно украшенном билетиком «Отдаются комнаты», было, против обыкновения, довольно много жильцов, которые, как это всегда бывает в Париже, не имели друг с другом никаких сношений и связей. Все они принадлежали к тому бедному классу, который начинается мелким, стесненным в средствах буржуа, постепенно спускается все ниже и ниже, к самым подонкам общества, и кончается двумя существами, к которым приходит вся материальная сторона цивилизации: чистильщиком, вывозящим нечистоты, и тряпичником, подбирающим лохмотья.

Из всех жильцов дома в самом жалком положении была семья, состоявшая из четырех лиц: отца, матери и двух почти взрослых дочерей. Они все четверо помещались на чердаке, в одной из каморок. Эта семья, на первый взгляд, не представляла ничего особенного, кроме своей крайней бедности. Отец, нанимая комнату, назвал себя Жондреттом. Жондретт сказал женщине, которая исполняла должность привратницы и мела лестницу:

– Вот что, матушка: если кто-нибудь будет спрашивать поляка или итальянца, а может быть, и испанца, то знайте, что это я.

К семье Жондреттов принадлежал и веселый босоножка.

Он проходил сюда, видел здесь бедность и отчаяние, но, что еще грустнее, не видал ни одной улыбки; находил холодный очаг и холодные сердца.

Когда он входил, его спрашивали:

– Откуда ты?

– С улицы, – отвечал он.

Когда он уходил, его снова спрашивали:

– Куда ты идешь?

И он снова отвечал:

– На улицу.

– Зачем ты приходишь сюда? – не раз спрашивала его мать.

Этот ребенок жил, лишенный любви, как та бледная травка, которая растет на погребах. Он не страдал от этого и не обвинял никого. Он не знал, наверное, каковы должны быть отец и мать.

Впрочем, мать любила его сестер.

Мы забыли сказать, что на Тампльском бульваре этот мальчик был известен под именем Гавроша. Почему назывался он Гаврошем? Да, должно быть, потому, что отец его назывался Жондреттом.

Некоторые бедные семьи как бы по инстинктивно разрывают связывающие их нити.

Раз вечером маленький Гаврош мучился от голода; он ничего не ел почти целый день. Он вспомнил, что не ел и накануне. Это становилось, наконец, скучным, и он решил попытаться достать себе что-нибудь на ужин. С этой целью он отправился побродить по пустынным окрестностям Сальпетриера, где иногда можно было получить подачку; там, где редко кто бывает, скорее можно надеяться найти что-нибудь. Незаметно он дошел до поселка, который показался ему деревней Аустерлицем.

Во время одной из своих прежних экскурсий в эту местность он заметил там старый, запущенный сад, в котором росла очень недурная яблоня и по которому иногда бродили какие-то старики – мужчина и женщина. Возле яблони он также заметил нечто вроде маленькой кладовой для плодов, очевидно незапиравшейся, так что в ней, наверное, можно было поживиться яблочком. Яблоко – это ужин, а ужин – жизнь. То, что погубило Адама, могло спасти Гавроша. Сад тянулся вдоль немощеного пустынного переулка, окаймленного кустарником в тех местах, где не было никаких строений. От переулка сад отделялся изгородью.

Гаврош подошел к этому саду, почти сразу отыскав его местоположение. Он узнал яблоню и маленькую кладовую и внимательно осмотрел изгородь, через которую ему ничего не стоило перебраться. День померк; в переулке не было видно даже кошки, час был вполне удобный. Гаврош начал было уже перелезать в сад, как вдруг остановился, услыхав, что там разговаривают. Он снова слез и заглянул сквозь щели изгороди.

В двух шагах от него, по ту сторону забора, лежал опрокинутый камень, очевидно служивший скамейкой; на камне сидел старик, которого Гаврош видал раньше в этом саду; перед ним стояла старуха и что-то ворчала.

– Господин Мабеф! – говорила старуха.

«Мабеф? Какое чудное имя», – подумал Гаврош.

Старик не шевелился. Старушка продолжала:

– Господин Мабеф!

Не поднимая с земли глаз, старик, наконец, откликнулся:

– Что вам, тетушка Плутарх?

«Тетушка Плутарх? Тоже преуморительное прозвище», – думал Гаврош.

Поощренная откликом старика, старушка уже смелее продолжала, вовлекая его в беседу:

– Ведь хозяин-то наш недоволен.

– Чем это?

– А тем, что мы задолжали ему за три срока.

– А еще через три месяца мы будем должны за четыре срока.

– Он говорит, что заставит нас ночевать на улице.

– Ну что ж, я и пойду.

– Зеленщица тоже требует по счету. Больше ничего не хочет отпускать. Потом, чем же мы будем топить эту зиму? Ведь у нас нет дров.

– Зато есть солнце.

– И мясник отказывается давать в долг; ни одного кусочка мяса больше у него не выпросишь.

– И прекрасно: я плохо перевариваю мясо. Это слишком тяжело для моего желудка.

– Что же мы будем есть?

– Хлеб.

– Да и пекарь требует денег по счету. «Если – говорит, – у вас нет денег, то у меня нет для вас хлеба».

– Ну и отлично.

– Что же вы будете есть?

– А яблоки-то наши.

– Ну, сударь, нельзя же так жить без денег!

– Откуда я их возьму?

Старуха ушла, Мабеф остался один. Он задумался. Гаврош, со своей стороны, тоже размышлял. Между тем почти совсем смерклось.

Первым результатом размышлений Гавроша было то, что он, вместо того, чтобы перебраться через изгородь, прикорнул под ней в том месте, где расходились ветви кустарников.

«Ишь ведь какая славная постель!» – мысленно говорил он себе, свертываясь в комочек. Почти прислонившись спиною к камню, на котором сидел Мабеф, он ясно слышал дыхание этого восьмидесятилетнего старика.

Гаврош старался заменить еду сном. Кошки спят только одним глазом, так спал и Гаврош. Сквозь дремоту он следил за всем, что происходило вокруг.