Виктор Гюго - Собор Парижской Богоматери (сборник)

– Это несправедливо! – закричали все студенты. – Долой канцлера святой Женевьевы!

– Эй! Иоахимде Ладегор! Э-гей! Луи Дагюиль! Э-гей! Ламбер-Гоктеман!

– Ко всем чертям покровителя германской нации!

– И капелланов капеллы с их серым меховым облачением! Cum tunicis grisis [13].

– Seu de pellibus grisis furratis [14].

– Ого! Профессора университета! Все красивые черные мантии! Все красивые красные мантии!

– У ректора получился недурной хвост.

– Право же, можно подумать, что это венецианский дож идет обручаться с морем!

– Смотри-ка, Жан! Каноники Святой Женевьевы!

– К черту каноников!

– Аббат Клод Шоар! Доктор Клод Шоар! Вы, должно быть, ищете Мари Жиффар?

– Она живет на улице Глатиньи!

– Она греет постель королю распутников!

– Она выплачивает свои четыре денье – quatuor denarios.

– Aut unum bombum [15].

– Вы хотите, чтобы она дала вам по носу?

– Смотрите! Это едет Симон Сангэн, избиратель из Пикардии, а сзади сидит его жена.

– Post equitem sedet atra cura [16].

– Смелее, мэтр Симон!

– Доброго утра, господин избиратель!

– Спокойной ночи, госпожа избирательница!

– Какие счастливцы – им видно все! – со вздохом проговорил Жан де Мулен, все еще цепляясь за завитки своей капители.

Между тем книгопродавец университета Андри Мюнье нагнулся к уху королевского меховщика Жилля Лекорню.

– Ну, право же, сударь, пришел конец света! – сказал он. – Никогда еще не видано было такой распущенности студентов. А всему виной эти проклятые новые изобретения – пушки, кулеврины, бомбарды, а в особенности книгопечатание – еще одна немецкая язва! Не будет больше ни рукописных сочинений, ни книг. Да, книгопечатание убивает книжную торговлю. Пришел конец мира!

– Верно, верно! Это видно уж по тому, как бойко стал расходиться бархат, – заметил меховщик.

В эту минуту пробило двенадцать.

– А! – в один голос воскликнула вся толпа.

Студенты замолчали; в зале поднялась страшная суматоха. Головы задвигались, ноги зашаркали, люди начали оглушительно кашлять и сморкаться; каждый старался устроиться поудобнее; затем наступила глубокая тишина. Все шеи вытянулись, все рты открылись, все глаза устремились к мраморной площадке. Но там не было никого. Только четыре сержанта, вытянувшись в струнку, продолжали стоять неподвижно, как раскрашенные статуи. Все взгляды обратились к эстраде, приготовленной для посольства; дверь была затворена, и эстрада пуста. Вся эта толпа ждала с самого утра, полдня, посольства и мистерии. Но лишь один полдень настал вовремя.

Это было уж слишком.

Подождали одну, две, три, пять минут, четверть часа – представление не начиналось. Эстрада оставалась по-прежнему пустой, сцена – немой. Нетерпение начало сменяться гневом. Послышались недовольные возгласы – правда, еще негромкие – и сдержанный гул голосов: «Мистерию! Мистерию!» Возбуждение росло. Буря, пока еще вызывавшая лишь ропот, готова была разразиться каждую минуту. Первая искра вспыхнула благодаря Жану де Мулену.

– Мистерию, и к черту фламандцев! – крикнул он во всю силу своих легких, обвившись, как змея, вокруг капители.

Толпа захлопала в ладоши.

– Мистерию! – заревела она. – Ко всем чертям Фландрию!

– Начинайте мистерию, и сию же минуту! – продолжал студент. – А не то мы взамен представления повесим судью!

– Верно, верно! – подхватила толпа. – А для начала повесим его сержантов.

Поднялся страшный шум и крики. Несчастные сержанты побледнели и переглянулись. Толпа надвигалась на них, того и гляди рухнет легкая деревянная балюстрада, отделяющая их от зрителей.

Минута была критическая.

– Вздернуть их! Вздернуть! – кричали со всех сторон. Вдруг ковер, закрывавший вход в одевальную, откинулся, и показался человек, один вид которого усмирил толпу и, словно по волшебству, превратил ее гнев в любопытство.

– Тише! Тише! – раздались отовсюду голоса.

Вошедший неуверенно и боязливо шел по площадке, ежеминутно кланяясь. И чем ближе он подходил к краю, тем ниже становились его поклоны и тем больше были они похожи на коленопреклонение.

Между тем шум мало-помалу затих. Остался только тот легкий гул, который всегда стоит над замолчавшей толпой.

– Господа горожане и госпожи горожанки! – сказал вошедший. – Мы будем иметь честь представлять и декламировать перед его преосвященством господином кардиналом прекрасную моралите, под названием «Премудрый суд Пресвятой Девы Марии». Я буду играть Юпитера. Его преосвященство сопровождает в настоящую минуту достопочтенное посольство герцога Австрийского, которое несколько замешкалось, слушая приветственную речь господина ректора университета у ворот Бодэ. Как только прибудет его преосвященство господин кардинал, мы тотчас же начнем представление.

Только вмешательство самого Юпитера и могло спасти четырех судейских сержантов. Если бы мы сами выдумали эту правдивую историю и были ответственны за нее перед судом почтеннейшей критики, то против нас нельзя было бы выставить классическое правило «Nec deus intersit» [17]. Кроме того, костюм Юпитера был очень красив и немало способствовал успокоению толпы, так как привлек всеобщее внимание. Юпитер был в латах, обтянутых черным бархатом, прикрепленным золотыми гвоздиками; на голове его была шапочка, украшенная серебряными вызолоченными шишечками. И если бы толстый слой румян не покрывал верхней части его лица, а густая рыжая борода не закрывала нижней; если бы он не держал в руках позолоченной картонной трубки, усеянной блестками и мишурой, в которой опытный глаз сейчас же узнал бы молнию; если б не его ноги, обтянутые телесным трико и перевитые на греческий манер лентами, – то он строгостью своей осанки мог бы поспорить с любым бретонским стрелком из отряда герцога Беррийского.

Восхищение, вызванное костюмом Юпитера, мало-помалу проходило по мере того, как он говорил свою речь. А когда он дошел до злополучного заключения: «Как только прибудет его преосвященство господин кардинал, мы тотчас же начнем представление», – голос его был заглушен громкими криками.

– Начинайте сейчас же! Мистерию! Мистерию! Сейчас же начинайте мистерию! – кричал народ.

Громче всех звучал пронзительный голос Жана де Мулена, выделявшийся как звук флейты среди грома других инструментов.

– Начинайте сию же минуту! – визжал студент.

– Долой Юпитера и кардинала Бурбонского! – вопили Робен Пуспен и клерки, сидевшие на окне.

– Играйте моралите, – ревела толпа. – Сейчас же! Сию же минуту! А не то мы повесим комедиантов и кардинала!

Бедный Юпитер, растерянный, перепуганный, побледневший под румянами, уронил молнию, снял шапочку, задрожал всем телом и, низко кланяясь, пробормотал: «Его преосвященство… послы… госпожа Маргарита Фландрская…» Он не знал, что сказать. Он всерьез испугался, что его могут повесить. Его повесит народ, если он будет ждать кардинала, его повесит кардинал, если он не станет ждать его. И в том и в другом случае – виселица.