Натаниель Готорн - Алая буква (сборник)

Фиби, возможно, обладала крайне неполным восприятием характера, столь подвластного ее очарованию. Да это было ей и не нужно. Огонь камина способен порадовать всех собравшихся у него, тепло не требует знания каждой согретой личности. Определенно, в чертах Клиффорда было нечто настолько тонкое и неуловимое, что его не могла понять особа, чьей сферой жизни была лишь Реальность, как в случае с Фиби. Для Клиффорда, однако, реальность и простота, равно как совершенная практичность девичьей натуры, обладали той же силой очарования, что и иные ее черты. Красота, в своем особом стиле почти совершенная, была для него крайне важна. Обладай Фиби резкими чертами, нескладной фигурой, грубым голосом и прочими недостатками внешности, сохранив при этом все остальные свои таланты, покуда она носила личину женщины, она бы шокировала Клиффорда и угнетала его дух отсутствием красоты. Но в мире не было более прекрасной – или, по крайней мере, очаровательной – девушки, чем Фиби. А следовательно, для этого человека – чьи воспоминания о женщинах давно потеряли тепло и суть, замерзли, словно картины забытых художников, в ледяном идеале, – для него эта маленькая фигурка веселой хозяюшки стала именно тем, что могло возвратить его к жизни. Люди, которые надолго выпали или были изгнаны из общего течения времени, пусть даже в лучшие сферы, больше всего желают вернуться к жизни. Они дрожат от одиночества на вершине своей горы или башни.

И, наконец, присутствие Фиби создавало вокруг нее ощущение дома – ту самую атмосферу, к которой изгнанник, узник, монарх, сломленный человечеством, изгнанный человечеством, вознесенный над ним, инстинктивно стремится. Дом! Она была реальна! Держа ее за руку, можно было уловить крайне тонкое, крайне теплое ощущение: и покуда длилось это прикосновение, сохранялась уверенность в том, что вы надежно включены в общечеловеческую цепь симпатий. Мир переставал быть иллюзией.

Проследив это направление чуть дальше, мы можем предположить, что объяснение находится в сфере часто обсуждаемой тайны. Почему поэты столь склонны выбирать себе пару не по сходству склонности к поэзии, но за качества, которые способны сделать счастливым как грубого представителя рабочего класса, так и мастера духовных идей? Потому, возможно, что в высшей точке своего полета поэту не нужны человеческие отношения, его слишком пугает возможность спуститься и ощутить себя чужаком среди людей.

Было нечто прекрасное в отношениях, которые развивались в этой паре, столь близко и постоянно связанной и все же разделенной пропастью мрачных загадочных лет, составляющих разницу в возрасте Клиффорда и Фиби. Со стороны Клиффорда то было ощущение, присущее любому мужчине, обладающему чувствительностью к влиянию женственности. Но он никогда не знал страстной любви и понимал, что для него уже слишком поздно. Он осознавал это той инстинктивной проницательностью, которая пережила истощение мозга. А потому его чувства к Фиби, не будучи отеческими, все же обладали той же чистотой, что отцы испытывают к своим дочерям. Но он был мужчиной и осознавал в ней женщину. Для него она была единственной представительницей женского рода. Он, без сомнения, замечал все прелести, присущие ее полу, он видел полноту ее губ и девственное развитие ее груди. Все женские качества, которые украшали ее, как цветы украшают молоденькое фруктовое деревце, не оставляли его равнодушным и иногда заставляли его сердце сжиматься в тончайшей дрожи удовольствия. В такие моменты – поскольку этот эффект редко длился больше секунды – почти полностью оцепеневший мужчина вновь наполнялся гармонией жизни, как давно замолчавшая арфа наполняется звуком, когда ее струн касаются пальцы музыканта. Но, в конце концов, то казалось больше восприятием, нежели чувством, свойственным ему как личности. Он читал Фиби, как читал бы милую и простую историю, он слушал ее, как слушал бы семейную поэзию, которую Господь, в качестве воздаяния за блеклый унылый жребий, позволил кому-то из ангелов, жалостливому больше прочих, исполнить в его доме. Она была для Клиффорда не столько реальным фактом, сколько интерпретацией всего, чего не хватало ему для восприятия теплого дома, который был символом, изображением, но все же не совсем реальностью.

Однако мы тщетно пытаемся облечь эту идею в слова. Нам не найти адекватного отображения всей красоты и надрыва, которые вызывает упомянутое ощущение. Это существо, созданное для счастья и столь глубоко страдающее от его отсутствия, – чувства его пребывали в таком жутком замешательстве, что некоторое время назад нежные побеги его характера, никогда не обладавшего ни моральной, ни интеллектуальной силой, пожухли, превратив его практически в идиота, – этот бедный одинокий странник с Островов Блаженных, в утлой лодке брошенный в штормовое море, был подхвачен последней могучей волной, сокрушившей его суденышко, и выброшен в тихую гавань. И там, лежа полумертвым на берегу, он ощутил аромат розового бутона, который, как положено ароматам, вызывал воспоминания и видения всей живой и дышащей красоты, среди которой он должен был обитать. С присущей ему подверженностью счастливым влияниям он вдыхает легкий, эфемерный восторг и угасает!

А как же Фиби относилась к Клиффорду? Девушка была не из тех, кто тянется к странным и исключительным человеческим характерам. Больше всего ей подходил ровный тракт накатанной и обычной жизни, и компаньоны, которым она радовалась бы, встречались на каждом шагу. Тайна, которой был окутан Клиффорд, не производила на нее ни малейшего впечатления, разве что вызывала досаду вместо пикантного очарования, которое могла бы найти в ней иная женщина. Однако ее врожденная доброта проявлялась не столько благодаря мрачному очарованию его судьбы и тонкостям его характера, сколько благодаря простому сочувствию к столь одинокому сердцу, на которое не могло не откликнуться ее собственное живое сердечко. Она относилась к Клиффорду с ласковой заботой, поскольку он так нуждался в любви и так мало ее получал. С исключительным тактом, результатом немеркнущей и всеобъемлющей чувствительности, она всегда определяла, что следует для него сделать. Всю болезненность его разума и прошлого Фиби игнорировала, тем самым сохраняя здоровыми их отношения, при всей своей неосторожности, но с дарованной Небом свободой, из которой она состояла. Слабые разумом и, возможно, телом тем безнадежнее и ужаснее заболевают, чем больше видят в окружающих отражение собственного недуга, а потому вынуждены вдыхать яд собственного заразного дыхания, бесконечно ходя по кругу. Но Фиби позволила своему бедному пациенту вдохнуть чистый воздух. Она напоила этот воздух ароматом не дикого цветка – поскольку дикость не была ей присуща, – но благоуханием садовых роз, гвоздик и других столь же сладко пахнущих растений, которые природа и люди выращивали из года в год, из века в век. Подобным цветком для Клиффорда стала сама Фиби, и так же радовал его глоток ароматного воздуха.