Натаниель Готорн - Алая буква (сборник)

– Милый Клиффорд, – печально сказала Хепизба, – ты же знаешь, что я не могу этого сделать.

– Тогда, ради всего святого, – продолжил он все с той же энергичностью, – молю, накрой ее алой занавесью, достаточно широкой, чтобы уложить складки и украсить золотой тесьмой и кистями. Я не могу этого выносить! Пусть он не смеет смотреть мне в лицо!

– Да, милый Клиффорд, мы, конечно же, закроем картину, – успокаивала его Хепизба. – В сундуке наверху была красная штора, боюсь лишь, слегка полинявшая и побитая молью, но мы с Фиби сотворим с ее помощью чудо.

– Сегодня же, запомни, – сказал он и затем добавил, словно самому себе: – И почему мы вообще должны жить в этом ужасном доме? Почему не отправиться на юг Франции? В Италию? Париж, Неаполь, Венецию, Рим? Хепизба скажет, что у нас нет денег. Какая глупая идея!

Он улыбнулся сам себе и затем с тонкой насмешкой развернулся к Хепизбе.

Но быстрая смена настроений и чувств, сколь слабо они не проявлялись бы, очевидно, истощила незнакомца. Он наверняка привык к печальной монотонности жизни, а не к такому потоку событий, пусть медленному, как застоявшийся пруд. Вуаль забытья снова скрыла его сознание и создала, образно выражаясь, тот эффект естественной тонкости и элегантности, который свойственен непроглядному туману, скрывающему от нашего взгляда ландшафт. Гость отяжелел почти до неповоротливости. Если интерес к красоте – даже поблекшей – раньше был виден отчетливо, то теперь зритель мог бы начать сомневаться в нем и обвинять свое воображение в обмане, в попытке придать этим грубым чертам разумность, а тусклым глазам – особенный свет.

Но прежде, чем он совершенно ушел в себя, раздался резкий пронзительный звон колокольчика. Нестерпимый для слуха Клиффорда и присущей ему нервной чувствительности, этот звук заставил его снова выпрямиться на стуле.

– О господи, Хепизба, что за жуткое беспокойство теперь-то настигло нас в доме? – воскликнул он, изливая свое отвращение и раздражение – словно между делом, по старой своей привычке, – на единственного в мире человека, который его любил. – Никогда не слышал настолько мерзкого шума. Почему ты подобное позволяешь? Что это такое?

Стоит отметить, что это пустячное беспокойство явственно показало – словно поблекшее изображение шагнуло на свет из картинной рамы – характер Клиффорда. Секрет был в том, что люди его характера всегда руководствуются чувством прекрасного и гармоничного, порой забывая о сердце. Возможно даже, – поскольку подобное тоже случалось, – что Клиффорд в своей предыдущей жизни столь тщательно культивировал свои вкусы и их идеальность, что более тонкие черты его личности были пожраны или бежали под натиском этой страсти. Стоит ли продолжать, утверждая, что чаша его долгих страданий не содержала на дне милосердного покаяния?

– Милый Клиффорд, я сожалею, что не могу защитить твой слух от этого звука, – терпеливо сказала Хепизба, покраснев, однако, от болезненного удушающего стыда. – Он крайне неприятен даже мне. Но я должна признаться тебе, Клиффорд, услышь меня. Этот ужасный шум… Фиби, прошу, посмотри, кто пришел! – этот отвратительный звон издает колокольчик нашей лавки!

– Колокольчик лавки? – повторил Клиффорд с озадаченным видом.

– Да, нашей лавки, – сказала Хепизба со спокойным врожденным достоинством, но с примесью глубоких чувств и готовностью отстаивать свое мнение. – Тебе следует знать, дорогой Клиффорд, что мы очень бедны. И не было иных способов выжить, кроме как принять помощь из рук, которые я оттолкнула бы (как и ты!) даже умирая от голода, – или же зарабатывать пропитание своим собственным трудом! Будь я одна, я предпочла бы голодать. Но ты вернулся ко мне! Или ты считаешь, милый Клиффорд, – добавила она с кривой улыбкой, – что я навлекла несмываемый позор на наш старый дом, открыв в его шпиле грошовую лавочку? Наш прапрапрадед сделал то же, когда нуждался в деньгах гораздо меньше! Или ты стыдишься меня?

– Стыд! Позор! И ты говоришь это мне, Хепизба? – ответил Клиффорд, уже беззлобно, поскольку его сокрушенный дух мог позволять ему брюзжать по поводу мелочей, однако более серьезные вопросы не вызывали в нем возмущения. А потому в его голосе прозвучала лишь грусть. – Не нужно так говорить, Хепизба. Какой еще позор способен меня запятнать?

А затем обессиленный человек – рожденный для удовольствий, но ставший жертвой столь прискорбной судьбы, – разразился слезами, которые больше пристали чувствительным женщинам. Однако слезы были недолгими и вскоре прекратились, не оставив по себе видимого душевного неудобства. Он даже немного приободрился и посмотрел на Хепизбу с улыбкой почти ироничной, что крайне ее удивило.

– Неужто мы так бедны, Хепизба? – спросил он.

В конце концов он заснул в своем кресле, глубоком и мягком. Слушая ровное дыхание спящего (которое, однако, не отличалось глубиной и выдавало недостаток жизненных сил), отмечая иные признаки крепкого сна, Хепизба воспользовалась возможностью изучить его лицо внимательнее, чем осмеливалась доныне. Сердце ее утопало в слезах, дух же издал тихий стон, мягкий, но невероятно печальный. Пребывая в подобных глубинах тоски и жалости, она поначалу не считала чем-то непочтительным подобное изучение его постаревших, поблекших и исказившихся черт. Однако вскоре совесть упрекнула ее за это, и Хепизба, поспешно отведя взгляд, закрыла шторой солнечное окно, позволяя Клиффорду подремать.

Фиби, войдя в лавку, увидела уже знакомое лицо маленького пожирателя – если деяния его перечислены нами верно – Джима Кроу, слона, верблюда, одногорбых верблюдов и локомотива. Истратив за два предыдущих дня все свои карманные деньги на приобретение упомянутой неслыханной роскоши, юный джентльмен находился здесь по поручению матери, желая приобрести три яйца и полфунта изюму. Фиби обеспечила его необходимыми товарами и, в благодарность за покупательскую верность и в качестве небольшой добавки к завтраку, вложила ему в руку еще и пряничного кита! Огромное морское животное немедленно двинулось по тому же пути, что и предыдущий разномастный караван. Этот замечательный мальчишка поистине воплощал древнего Отца Время, обладая равной всеядностью относительно людей и вещей, а также из-за того, что он, как и Время, благодаря своему аппетиту выглядел вечно юным, словно каждый раз рождался заново.

Прикрыв дверь, мальчик обернулся и с набитым ртом пробормотал Фиби что-то совсем неразборчивое.

– Что ты сказал, мой маленький дружок? – спросила она.

– Матушка интересуется, – более отчетливо повторил юный Нед Хиггинс, – как поживает брат старой мисс Пинчеон? Люди говорят, он вернулся домой.