Артур Дойл - Тень великого человека. Загадка Старка Манро (сборник)

Для нас это оказалось спасением, что было понятно любому, даже такому неопытному солдату, как я. Чуть правее от нас был невысокий отлогий холм, и из-за него донесся такой звук, который может сравниться разве что с рокотом волн на бервикском берегу, когда ветер дует с востока. Земля вдруг задрожала, и этот оглушительный грохот, казалось, наполнил все вокруг.

– Приготовиться, Семьдесят первый! Приготовиться! – донесся откуда-то сзади истошный крик нашего полковника, хотя перед нами был лишь покрытый зеленой травой, усыпанный ромашками и одуванчиками холм.

И тут совершенно неожиданно над склоном появились восемь сотен сверкающих медных шлемов с длинными развевающимися султанами из конских волос, а потом восемь сотен свирепых коричневых лиц, сверкающих глазами между лошадиных ушей. Потом заблестели металлические нагрудники, взвились в воздух сабли, замелькали гривы, раздувающиеся красные лошадиные ноздри, копыта. Тут заговорили наши мушкеты, но пули отскакивали от их кирас, словно град от оконного стекла. Я выстрелил вместе с остальными и тут же начал как можно скорее перезаряжаться, пытаясь что-либо рассмотреть сквозь дым. Мне показалось, что какая-то тонкая и длинная штука закачалась там из стороны в сторону. Но тут прозвучал сигнал прекратить огонь, неожиданный порыв ветра отнес в сторону завесу, скрывающую от нас холм, и мы увидели, что произошло.

Я ожидал увидеть, что половина их полка будет валяться на земле, но то ли их защитила броня, то ли мы по неопытности и от испуга пальнули выше, чем надо, но наша стрельба не причинила им большого урона. На земле лежало около тридцати лошадей, три из них вповалку в каких-то десяти ярдах от меня. Та, что была посередине, лежала на спине всеми четырьмя ногами вверх. Одна ее нога еще дергалась, это ее я разглядел сквозь дым. На земле лежало человек восемь-десять убитых и примерно столько же раненых сидели на траве, приходя в себя после падения. Один из них во всю глотку орал: «Vive l’Empereur!» [19], а еще один, такой же здоровенный парень с черными усами, раненный в бедро, который сидел, привалившись спиной к своей мертвой лошади, поднял свой карабин, прицелился и выстрелил, совершенно спокойно, словно на соревнованиях по меткости. Пуля его попала прямо в лоб Энгесу Майерсу, который стоял через двух человек от меня. Потом раненый потянулся к другому карабину, который валялся рядом, но прежде, чем он успел к нему прикоснуться, большой Ходжсон, из гренадеров, подбежал и проколол ему штыком горло. Мне даже стало жаль этого красивого отважного человека.

Сначала я подумал, что кирасиры, пока висел дым, отступили, но обратить в бегство этих людей было не так-то легко. Они просто свернули в сторону, но там их встретили огнем два остальных наших каре. Тогда они перемахнули через небольшой заборчик, налетели на полк ганноверцев, которые выстроились там цепочкой, и в мгновение ока порубили их на куски. Та же участь ждала бы и нас, если бы мы замешкались хоть на секунду. Странно было наблюдать, как эти здоровенные немцы бегали и кричали, а возвышающиеся над ними кирасиры махали во все стороны длинными тяжелыми саблями, рубили и кололи их, не ведая пощады. Я уверен, что из всего полка в живых осталось не больше сотни человек. Французы поскакали обратно мимо нас, крича и потрясая клинками, красными по самые рукояти. Они это сделали нарочно, чтобы мы начали по ним стрелять, но наш полковник был опытным бойцом и не дал команды открыть огонь, потому что с такого расстояния наши пули причинили бы им мало вреда, а они налетели бы на нас в ту же секунду, когда мы начали бы перезаряжаться.

Потом эти всадники опять скрылись за холмом справа, но мы прекрасно понимали, что, как только мы разомкнем ряды, в ту же секунду они появятся снова. Но и оставаться на месте нам тоже было нельзя, потому что они сообщили о нашем расположении своей артиллерийской батарее из двенадцати пушек, которая располагалась в нескольких сотнях ярдов от нас за холмами. Самих пушек мы не видели, но из-за холмов вдруг полетели ядра и посыпались прямо на наши головы. В военном деле это называется «навесной огонь». Потом на верхушку одного из пригорков выбежал их канонир и воткнул в мягкую влажную землю специальную палку, чтобы скорректировать огонь. И это перед дулами целой бригады. Но никто по нему не выстрелил, подумав, что это сделает кто-нибудь другой. Когда он скрылся, с нашей стороны выбежал Сэмсон, самый младший из прапорщиков в нашем полку, и сбил эту палку, но тут рядом с ним словно из-под земли вырос улан и нанес ему такой мощный удар пикой в спину, что пробил его насквозь. Острие пики вышло наружу прямо между второй и третьей пуговицами его мундира. «Элен! Элен!» – вскрикнул он и повалился лицом в грязь, а улан, которого чуть не разорвали на куски мушкетные пули, упал на него сверху, все еще держась за пику. Это грозное оружие словно связало их, превратив после смерти в единое странное существо.

Но когда батарея снова открыла огонь, нам было уже не до размышлений. Каре – не только прекрасный способ отбить атаку всадников, но и идеальная мишень для пушечных ядер. Мы это поняли, когда наши ряды стали стремительно редеть и воздух переполнился жуткими чмокающими и чавкающими звуками железа, врывающегося в живую плоть и кровь и разрывающего ее на куски. После десяти минут этого ада мы переместили наше каре на сто шагов вправо. Правда, это место тут же занял другой наш отряд из ста двадцати солдат и семи офицеров. Но потом пушки снова нашли нас, и тогда мы попробовали развернуться и выстроиться в линию, однако в ту же секунду из-за холмов на нас снова обрушилась конница, на этот раз уланы.

И поверьте, мы были рады услышать стук копыт их лошадей, потому что знали: это означает, что пушки хоть ненадолго смолкнут, и мы сможем дать сдачи врагу. И удар наш был намного тяжелее, чем в предыдущий раз, потому что теперь мы были злы, хладнокровны и беспощадны. В ту минуту я почувствовал, что для меня жизни этих всадников значат не больше, чем жизни овец на ферме в Корримьюре. Постепенно ты начинаешь забывать о страхе и перестаешь думать о том, как спасти свою шкуру, и вот тогда у тебя возникает желание отомстить кому-то за то, что ты пережил. В тот раз мы отыгрались на этих уланах. Они не были защищены кирасами, и мы выбили из седел человек семьдесят. Может быть, если бы мы увидели семьдесят матерей, оплакивающих своих сыновей, мы не ощутили бы такой радости, но в бою мужчины звереют, и когда ты держишь врага за горло, а он держит тебя, мыслей у вас в голове не больше, чем у бодающихся быков.

Потом наш полковник принял важное и мудрое решение. Предположив, что после кавалерийского налета по нам снова ударит артиллерия противника, он выстроил нас в линию и отвел чуть глубже, в небольшую низину между холмами. Там ядра достать нас не могли, и у нас появилось время немного отдышаться, а нам это было необходимо, потому что полк наш таял, как сосулька на солнце. Но как бы туго ни пришлось нам, другим было еще тяжелее. Все пятнадцать тысяч голландцев и бельгийцев к этому времени уже были разбиты наголову, в наших позициях образовалась брешь, по которой французская кавалерия спокойно перемещалась, как ей вздумается. К тому же у французов пушек было больше и стреляли они лучше, чем мы. От нашей тяжелой кавалерии уже почти ничего не осталось, так что дела у нас шли прескверно. И все же Гугомон, хоть и превратился уже к этому времени в залитые кровью развалины, все еще оставался в наших руках и все британские полки по-прежнему стойко стояли на своих позициях. Хотя, если говорить всю правду, что и надлежит делать любому писателю, среди синих мундиров, отступивших назад, было много и красных. Но это были неопытные новобранцы или просто трусы, которых хватает во всех армиях, поэтому я повторю еще раз: ни один британский полк не дрогнул. Общий ход баталии мы, конечно же, не могли обозреть, но всем было и так понятно, что поля позади нас были полны дезертиров. Мы же свой правый фланг держали крепко. К тому времени уже подошли передовые отряды пруссаков, и Наполеон направил двадцать тысяч своих солдат им навстречу, что уравняло наши силы, хотя мы тогда этого не знали, и, когда в один прекрасный момент французская кавалерия вклинилась между нами и остальными нашими силами, мы решили, что мы – единственная бригада, оставшаяся от всей армии. Стиснув зубы, мы решили отдать свои жизни как можно дороже.