Антоний Оссендовский - Ленин

Ленин после смерти царской семьи сразу успокоился. Несмотря на бушующий еще по всему миру вихрь напастей, обвинений, проклятий, самых черных проповедей, поражений Красной Армии и победного наступления контрреволюционных войск, сохранялось необычное спокойствие. Проходили бесконечные совещания с инженерами, собираясь провести электрификацию страны, чтобы оживить промышленность и поразить население темной России новым благодеянием пролетарской власти, одаривающей убогие хаты с соломенными крышами электрическим светом.

Он был этим так взволнован, как если бы видел в электричестве побег от множащихся трудностей.

В настроении диктатора скрывались еще другие, более глубокие причины. Свалился с него невыносимый груз. Он чувствовал, что исполнил последнее обязательство, закончил, собственно, жизнь и был свободен. Свободным от слова, данного при появлении жизненного самосознания. Он помнил о нем всегда. Было оно для него фоном работы и размышлений, смелых выступлений, еще более смелых намерений, стоящих на границе помешательства, чем ужасал врагов и притягивал сердца и души сторонников.

Слово это упало с его уст в очень тяжелую минуту. Было оно как пощечина, как неотмщенная обида.

Видел возмущенное девичье лицо, бросающие огни гнева голубые глаза, взвихренные золотые волосы и уста, выговаривающие фразы с виду равнодушные, но отравленные отчаянием, может быть, презрением.

Слово его, выговоренное голосом угрюмым, холодным, стало телом, грудой окровавленных тел, изрубленных, оскорбленных…

Ничего его уже теперь не связывало с прошлым. Он существовал в абсолютном будущем, выше громадного организма народа, может, всего человечества. В душе его была холодная пустота, угасшее пепелище, как человек, который сделал последнее усилие в великой работе всей жизни; над этой пустыней, где не было ни отчаяния, ни надежды, пролетала спокойная, не знающая колебаний мысль.

Мчалась, как огненный вихрь, который бросал вокруг горящие вспышки, зажигал сердца людей, будил своим током все, что встречал на дороге, но для него это была мертвая глыба, которую кидало дальше в бездну времен, в запутанный лабиринт случайностей.

Превращался в могучую машину, с равнодушием и поспешностью выбрасывающую из себя чужие слова, мысли и поступки, как если бы чужие, холодные. Работала она хорошо с постоянно увеличивающимся разгоном и скоростью, поглощая в себя разные внутренние явления и перерабатывая их в другие нужные, большие и малые, крепкие как скалы и хрупкие, как бы тонкие, разбрасываемые стеклянные пластинки.

Начал также смотреть на людей по-другому. Не мерил их обычной меркой человеческого достоинства. Видел перед собой только части великой машины, которую он, как никогда не останавливаемый мотор, приводил в движение неустанно и гнал, пожирая время и пространство. Уже не оглядывался на то, что отличает людей, таких, как Троцкий, Зиновьев, Сталин и Дзержинский, метались в системе машины, как освобожденные от пут, как набравшие скорость колеса, не думал, что между ними могут возникнуть трения и разногласия движения. Чувствовал, что он – мотор – сообщает всему общее направление, одинаково быстрое движение, общий бег. Знал, что в случае негармонического движения не поколеблется перед отбрасыванием мешающей части машины, что разобьет ее на сотни обломков, уничтожит, переплавит.

Сидя в своем кабинете, сжимал руки и задумывался над тем, что уже сделал и к чему стремился. Тогда показывалась перед ним освещенная цель, за которой он, бесспорно, видел новую жизнь человечества и какое-то неизвестное солнце, восходящее над землей сразу в зените. Отступая взглядом назад, равнодушным глазом охватывал гомон, хаос противоречивых стремлений и идей, руины, могилы, груды убитых мучеников, миллионы воюющих, реки, моря, красные от крови, вдыхал тошнотворные гнилые дуновения, доносящиеся от наполненных трупами, едва присыпанных землей долин.

– Разрушение… смерть… хаос и ничего, кроме этого! Только начинаем делать первые шаги… – шептал и спрашивал кого-то, поднимая брови, – а может, на этом оборвется моя жизнь? Кто найдет в себе упорство и силы, чтобы вывести людей из хаоса и кровавой мглы? Кто поведет дальше мое дело? Мысль о нем родилась не в минуту пылкого воодушевления, не в вихре гнева, не в порыве негодования. Моя душа начала его в муках и носила в своем чреве под сердцем, долгие, мученические годы! Кормила его уксусом и полынью, поила заботой о людях, их потом, слезами и кровью. Ко сну качала стонущим плачем, рыданием, никогда не умолкающим и беспокойным. Научили и благословили на смелую жизнь великая мудрость человека и великая нужда его сердца, неизмеримая, гордая сила, творящая замечательные дела и хлопочущая о миллионах слабых и темных. Какое-то предвечное веление открыло мои глаза, чтобы увидел я сияющую справедливость, погруженную в мерзкие преступления. Неизвестная сущность, всемогущая сила пересекла нить моей жизни и толкнула мою мысль, страсти и силы на дело разрушения, встряски, образумления и творения нового сознания. Кто чувствовал это веление? Кто слышал голос, требующий жертвы и усилия установления вех, указывающих дороги? Где тот, кто пережил минуты немого экстаза и может меня заменить?

Тревога сжимала ему сердце. Он знал создателей российского большевизма – своих ближайших помощников. Были это люди дерзкие, принявшие близко к сердцу идею, амбициозные, не знающие никаких тормозов. Однако они не были похожи на него. Он же – сотканный из воли и мысли – обладал разумом практичным, гибким, лишенным эгоистического начала. Неограниченный индивидуалист, абсолютный, взволнованный мыслью об уничтожении свободы духа и почувствовавший дорогу поднятия всех до собственного уровня, чтобы все стали равными, одинаковыми, набрали общего разбега и силы, уничтожая индивидуальность для дела коммуны. Он отступал и нападал, умел признать свои ошибки, не колеблясь, отбросить то, что минуту назад считал самым непременным. Делал это, однако, для того, чтобы снова нападать и шагать вперед, постоянно вперед!

Троцкий и другие, упрямые в своих решениях, гордые, самоуверенные, непреклонные в смысле поведения всегда непогрешимыми и победоносными руководителями, верили в реальность вещей невозможных и не смели выступать против кого-то, думать о компромиссе между возможностью и абсурдом. Прежде всего, однако, каждый из них жаждал быть незаменимым, более главным относительно другого, считая его соперником, порой даже врагом. Люди эти, становясь под новыми знаменами, не отреклись от старых кандалов, считали незыблемыми принципы моральности, чувствовали себя бессильными по отношению к обычаям и традициям, мыслили категориями логики прежних поколений, не верили во всесилие грубой волшебной силы.