Мигель де Сервантес - Дон Кихот. Часть 1

– Случилось, стало быть, – снова заговорил Санчо, – что пастух исполнил свое намерение и, погнав своих коз перед собою, зашагал по эстрамадурским полям в королевство Португалию. Узнав об этом, Торральва пустилась за ним в погоню. Она шла за ним вдалеке пешком, без башмаков, с посохом в руке и с маленькой сумкою на шее; в сумке, говорят, были кусок зеркала, половина гребешка и еще, кажется, – наверно не знаю, – маленькая коробочка с каким-то притираньем для лица. Ну да что бы она там ни несла, мне этого теперь некогда проверять, – верно только то, что пастуху пришлось с своим стадом переправляться через Гвадиану в то время, когда воды в ней прибавилось столько, что река вышла почти из берегов. На том же берегу, где он был, не случилось ни барки, ни лодки, ни лодочника, чтобы перевезти его на ту сторону. Это его очень бесило, так как он видел, что Торральва приближалась, и ожидал, что она будет надоедать ему своими просьбами и слезами. Стал он посматривать вокруг и вот, наконец, заметил рыбака, рядом с которым стояла лодка, но такая маленькая, что в ней могли поместиться только один человек и одна коза. Все-таки он позвал рыбака и уговорился, чтобы тот перевез на ту сторону его и триста коз, которых он гнал. Рыбак сел в лодку, взял одну козу и перевез ее. Он возвратился, взял другую козу и еще перевез. Он возвратился снова, взял еще одну козу и еще перевез… Ах да! потрудитесь ваша милость хорошенько считать коз, которых перевозит рыбак, потому что, как только вы забудете хоть одну козу, так уж больше нельзя будет ни слова сказать и сказка останется без конца. Так я продолжаю. Противоположный берег, где приходилось приставать лодке, был крут и глинист и потому рыбак терял много времени на свои поездки туда и обратно. Но все-таки он возвратился захватить еще одну козу, потом еще одну, потом еще одну…

– Ах, Боже мой! ну предположи, что он уже всех их перевез, – воскликнул Дон-Кихот, – и перестань перечислять все поездки и возвращения, потому что иначе тебе в целый год не перевезти всех твоих коз.

– А сколько он перевез их до сих пор? – спросил Санчо.

– Черт его знает, – ответил Дон-Кихот.

– Ведь я же просил вашу милость хорошенько считать их, – сказал Санчо. – Ну, теперь моя история кончилась и продолжать ее нет возможности.

– Как же это может быть? – спросил Дон-Кихот. – Разве для твоей истории так существенно необходимо знать точное число коз, которые уже перевезены, что если на одну случится ошибка, то ты уже не можешь окончить рассказа?

– Нет, не могу, – ответил Санчо, потому что, как только я спросил вашу милость, сколько коз переехало, и вы мне ответили, что не знаете, – так в ту же минуту все, что оставалось мне сказать, вылетело у меня из памяти, а это было, наверное, – самое лучшее и самое занимательное.

– Стало быть твоя история кончилась? – спросил Дон-Кихот.

– Как жизнь моей матери, – ответил Санчо.

– Ну, в так случае, могу тебя уверить, – возразил Дон-Кихот, – что ты рассказал одну из чудеснейших сказок и историй, какие только можно выдумать на свете, и что такого способа рассказывать и оканчивать никто еще не слыхал и никогда не услышит. Я, впрочем, и не должен был ожидать ничего иного от твоего высокого разума. Да и чему тут удивляться? Может быть, эти удары, стук которых не перестает слышаться, немного помутили твой ум.

– Все это может быть, – ответил Санчо; – но, что касается моей истории, я говорю, что она кончается там, где начинается ошибка в счете коз, которые переезжают.

– Ну, ладно! – сказал Дон-Кихот, пусть она кончается, где ей хочется! Посмотрим ка теперь, не двинется ли Россинант.

С этими словами он снова принялся работать шпорами, и лошадь снова принялась делать прыжки, не двигаясь с места – так хорошо была она связана.

Случилось в эту минуту так, что, вследствие ли свежести утра, дававшего уже себя чувствовать, или оттого, что накануне вечером Санчо съел что-нибудь слабительное, или наконец, вернее всего, тут просто действовала сама природа, – только Санчо почувствовал потребность сделать то, чего никто иной не мог бы сделать за него. Но страх так овладел всем его существом, что он ни на волосок не осмеливался отойти от своего господина. С другой стороны пытаться побороть необходимость было невозможно. В таких затруднительных обстоятельствах, он решился освободить правую руку, которою он уцепился за луку седла. Потом он, потихоньку и чуть шевелясь, развязал шнурок, поддерживавший его штаны, которые от этого упали к его пяткам и остались на ногах в виде пут, поднял поудобнее рубашку и выставил на воздух обе половинки своей неособенно тощей задней части. Когда он это сделал и уже подумал, что совершил все труднейшее для того, чтобы освободиться от этого ужасного и гнетущего томления, его стало мучить новое, еще более жестокое беспокойство – ему показалось, что он не может облегчиться, не издав некоторого шума, и вот, стиснув зубы и сжав плечи, он, насколько мог, стал удерживать свои порывы. Но, несмотря на все предосторожности, к своему несчастию, он, в конце концов, произвел легкий шум, вовсе непохожий на тот, который привел в такое волнение его и его господина. Дон-Кихот услыхал.

– Что это за шум, Санчо? – спросил он тотчас же.

– Не знаю, господин, – отвечал тот; – но это, кажется, что-то новое, ведь приключения и злоключения никогда не ограничиваются немногим.

Потом он снова стал пытать счастья и на этот раз с таким успехом, что без всякого огорчения и тревоги освободился от тяжести, ставившей его в такое сильное затруднение.

Но у Дон-Кихота чувство обоняния было так же тонко, как и чувство слуха, и так как Санчо стоял очень близко, точно пришитый, к нему, то испарения шли почти по прямой линии к голове рыцаря и неизбежно должны были коснуться и его носа. Когда он ощутил их, то на защиту своего обоняния он призвал большой и указательный пальцы, зажав между ними свой нос, и слегка гнусливым голосом сказал:

– Санчо, ты, кажется, сильно трусишь сию минуту.

– Это правда, – ответил Санчо; – но почему ваша милость думает, что я трушу сию минуту сильнее, чем незадолго перед тем?

– А потому, что сию минуту от тебя пахнет сильнее, чем незадолго перед тем, – ответил Дон-Кихот, – и не амброй, по правде сказать.

– Это может быть, – возразил Санчо, – но в том не я виноват, а виноваты ваша милость тем, что водите меня в неположенные часы по таким глухим местностям.

– Друг мой, отойди на пять, на шесть шагов, – сказал Дон-Кихот, все еще держа свой нос между пальцами, – и отныне будь поосторожнее относительно собственной особы и оказывай побольше уважения к моей. Я позволяю тебе слишком свободно обращаться с собою; оттого-то и происходит твоя непочтительность.