Мигель де Сервантес - Дон Кихот. Часть 2

– Мудрый историк, – ответил Самсон, – ничего не оставил в чернильнице. Он говорит обо всем, рассказывает все, до самых полетов включительно, которые добрый Санчо совершал на простыне.

– Не в простыне я совершал полеты, а в воздухе, и притом больше, чем мне этого хотелось.

– Я полагаю, – сказал Дон-Кихот, – на свете не существует ни одной истории, в которой счастье не сменялось бы несчастием и наоборот, в особенности, когда описываются судьбы рыцарства, где ни в каком случае нельзя ожидать одних только счастливых событий.

– При всем том, – возразил бакалавр, – некоторые читатели говорят, что для них было бы приятнее, если бы авторы позабыли про некоторые из бесчисленных побоев, которые при различных случаях достались на долю господина Дон-Кихота.

– Этого требовала достоверность истории, – сказал Санчо.

– Но, по правде сказать, они могли бы пройти молчанием это, – сказал Дон-Кихот, – ибо те события, которые ничего не прибавляют в ходе истории, не следует упоминать, если они дают повод к унижению героя истории. В действительности Эней не был так набожен, как описывает его Вергилий, и Улисс – так мудр, как изображает его Гомер.

– Совершенно верно, – возразил Самсон – но это две вещи разные – писать как поэту и как историку. Поэт может рассказывать или петь вещи не так, как они были, но как они должны были быть, историк же должен их описывать не так, как они должны были быть, но как они действительно были, не отнимая ни малейшей черты от истины и ничего не прибавляя к ней.

– Если этот господин мавр напирает на то, чтобы говорить истину, – сказал Санчо, – то я уверен, что между побоями моего господина попадаются и мои собственные; так как ни одного раза не снимали мерки со спины его милости, без того, чтобы не вымерить всего моего тела. Но этому нечего удивляться, ибо, как говорит мой господин, боль, которую терпит голова, должны разделять и члены.

– Ты плут, Санчо, – сказал Дон-Кихот – по истине, у тебя нет недостатка в памяти, когда ты хочешь что-либо запомнить.

– Если бы я также захотел забыть свои побои, – сказал Санчо, – то этого не позволили бы рубцы, которые еще совершенно явственно видны у меня на спине.

– Молчи, Санчо, – сказал Дон-Кихот, – и не перебивай господина бакалавра, которого я убедительно прошу рассказать мне что еще дальше говорится обо мне в этой истории.

– И что обо мне, – прибавил Санчо; – так как, говорят, я там один из интереснейших карактеров.

– Характеров, а не карактеров, друг Санчо, – сказал Самсон.

– Вы тоже принадлежите к буквоедам, если вы будете заниматься этим, то мы во всю жизнь не дойдем до конца.

– Накажи меня Бог, – ответил бакалавр, – если ты не второй характер в истории и если не найдется такого человека, который бы скорее согласился слушать твою болтовню, чем умнейшего во всей книге. Конечно, находятся и такие люди, которые говорят, что ты чересчур много выказываешь легковерия, надеясь на губернаторство на острове, которое обещал тебе Дон-Кихот.

– Не все еще потеряно, – сказал Дон-Кихот – и когда Санчо более войдет в лета, то вместе с опытностью, которая приобретается с годами, он сделается также более искусным и опытным для должности губернатора, чем теперь.

– Клянусь душою, ваша милость, – возразил Санчо, – если я не могу управлять островом в теперешних моих летах, то я не научусь управлять им и тогда, когда сделаюсь так же стар, как Мафусаил. Жаль только, что неизвестно, куда запропастился этот остров, а вовсе не затем дело стало, что у меня нет головы на плечах управлять им.

– Поручи это воле Божией, – сказал Дон-Кихот. – Он все устроит к лучшему, и даже лучше, чем ты думаешь; ибо без Его воли не упадет мы единый лист на дереве.

– Совершенно верно, – ответил Самсон, – если Бог захочет, у Санчо не будет недостатки в тысяче островов, не говоря уже об одном, которым он будет управлять.

– Мне случалось уже видеть губернаторов, – сказал Санчо; – они, на мой взгляд, недостойны развязать ремней у моих башмаков, а между тем называются превосходительствами и едят на серебре.

– Это были губернаторы не островов, – возразил Самсон, – а других мест, где поспокойнее; те же, которые управляют островами, должны, по крайней мере, хорошо быть знакомы с грамматикою своего языка.

– Что касается моего языка, – сказал Санчо, – то я не ударю в грязь лицом в каком угодно разговоре, а кто такая грамматика, я не знаю, да и связываться с ней не хочу. Но предадим это губернаторство воле Господа, который пошлет меня туда, где Он может с большею пользою употребить меня. Впрочем, мне чрезвычайно приятно, господин бакалавр Самсон Карраско, что составитель истории таким манером говорит обо мне, что не наводит на людей скуки вещами, которые он обо мне рассказывает, так как – и это так же верно, как то, что я честный оруженосец, – если бы он выдумал про меня вещи, которые не к лицу христианину древнего рода, каков я, о, слепой увидел бы, что бы из этого вышло!

– Это значит, случилось бы чудо, – сказал Самсон.

– Чудо или не чудо, – возразил Санчо, – а всякий должен думать о том, что он говорит о людях или пишет, и не должен писать все без разбора, что только ни понравится.

– Один из недостатков, которые находят в этой истории, – сказал бакалавр, – заключается в том, что составитель присоединил к ней рассказ под заглавием: Безрассудно-любопытный – и не потому, чтобы он был плох или дурно написан, но потому, что он там не на месте и не имеет ни малейшего отношения к истории его милости господина Дон-Кихота.

– Побьюсь об заклад, – сказал Санчо, – что дурень и солому и навоз – все свалил в одну кучу.

– И я утверждаю теперь, – сказал Дон-Кихот, – что автор моей истории был не мудрец, а невежественный болтун, который пустился писать на авось и без плана, не заботясь о том, что из того выйдет – точно так же, как делал Орбанейя, живописец Убеды, который на вопрос, что он пишет, ответил: «А, что выйдет». Однажды он нарисовал петуха, который вышел настолько непохожим, что он должен был написать под ним готическими буквами: это петух. Точно тоже случилось, очевидно, и с моей историей, для понимания которой необходим комментарий.

– Нисколько, – ответил Самсон, – она так понятна, что не представляет ни малейшей трудности при чтении. Дети перелистывают ее, юноши читают ее, зрелые мужи понимают ее и старцы восхищаются ею. Короче сказать, она так часто перелистывается, читается и рассказывается людьми всякого рода, что едва покажется на улице тощая кляча, как уже раздаются крики: вот идет Россинант! Но охотнее всех читают ее оруженосцы. Не найдется ни одной передней знатного барина, в которой не лежал бы «Дон-Кихот» и не переходил бы из рук в руки; и все ссорятся из-за того, кому он должен прежде всех достаться. Одним словом это самое веселое и невинное препровождение времени из всех, какие только существовали по сие время, так как во всей книге не найдется ни одного сколько-нибудь неприличного выражения, ни одной грешащей против религия мысли.