Оноре де'Бальзак - Сочинения

Всякий раз, как вы серьезно отправляетесь на выставку произведений скульптуры и живописи, как она устраивается начиная с революции 1830, то не испытываете ли вы чувства беспокойства, скуки, тоски, при виде длинных, сплошь заставленных галерей? С 1830 г., салон уже не существует. Лувр был вторично взят толпой художников, которые там и удержались. Некогда, допуская только избранные произведения искусства, салон приносил величайшую честь созданиям в нем выставленным. Между двумястами избранных картин, публика делала свой выбор, венок присуждался лучшему произведению неведомыми руками. По поводу картин поднимались страстные споры. Брань, расточившаяся Делакруа, Энгру, столь же способствовала их известности, как и хвалы, и фанатизм их приверженцев. Теперь ни толпа, ни критика не относятся страстно к продуктам этого базара. Они принуждены сами делать тот выбор, который прежде был на обязанности экзаменационного жюри; их внимание утомляется этой работой, а когда она окончена, выставка уже закрыта. До 1817 принятые картины никогда не заходили дальше двух первых колонн длинной галереи, где помещены работы старинных мастеров, а в этом году они заняли все это пространство к великому удивлению публики. Историческая живопись, так называемый жанр, маленькие картины, пейзаж, живопись цветов и животных и акварель, эти восемь специальностей не могут дать более как по двадцати картин, достойных взоров публики, которая не в состоянии обратить внимание на большее количество произведений. Чем сильнее увеличивалось число артистов, тем разборчивее должна была бы становиться приемная комиссия. Все погибло с тех пор, как салон разросся до галереи. Салон должен бы остаться в определенном, ограниченном, с неумолимыми границами пространстве, где всякий род и выставлял бы свои лучшие произведения. Десятилетний опыт доказал пригодность прежнего устройства. Вместо турнира теперь свалка; вместо блестящей выставки шумный базар; вместо избранного – все. Что же проистекает из этого? Большие артисты там теряются, Турецкая кофейня, Деши у фонтана, Пытка крючьями и Иосиф. Декана более бы способствовали его славе, будь они выставлены все четыре в большом салоне вместе со ста хорошими картинами того года, – чем его двадцать картин, затерянных между тремя тысячами других, скученных в шести галереях. Странно, что именно с тех пор, как дверь открыта для всех, сильно заговорили о непризнанных гениях. Когда двенадцать лет раньше, Куртизанка Энгра и такая же картина Сигалона, Медуза Жерико, Сциоския убийства Делакруа, Крестины Генриха IV Евгения Девериа будучи приняты знаменитостями, обвиняемыми в зависти, доказали существование молодых и пылких художников, то не подымалось никаких жалоб. Теперь же, когда ничтожнейший пачкун может выставить свою картину, только и толку что о непонятых художниках! Там, где нет суждения, нет и обсуждаемого предмета. Что бы ни делали художники, а они возвратятся к комиссии, которая станет рекомендовать их произведения вниманию толпы, ради которой они работают. Без выбора академии, не будет салона, а без салона может погибнуть искусство.

С тех пор, как каталог превратился в толстую книгу, в него попадает много имен, остающихся неизвестными, несмотря на список десяти или двенадцати сопровождающих их картин. Между этими именами самое неизвестное, быть может, имя художника Пьера Грассу, уроженца Фужера, которого в артистическом мире зовут просто Фужер; ныне он человек заметный и внушает те горькие размышления, которыми начинается очерк его жизни, равно приложимый к некоторым другим индивидуумам из породы артистов. В 1832 г., Фужер жил на Наваринской улице, на пятом этаже одного из тех узких и высоких домов, которые напоминают Луксорский обелиск; в таких домах есть аллея и узкая темная лестница с опасными поворотами; на каждом этаже полагается не более трех окон, а внутри имеется двор, или говоря точнее, квадратный колодезь. Над тремя или четырьмя комнатами, из которых состояла квартира Грассу из Фужера, находилась его мастерская, смотревшая на Монмартр. Окрашенная в кирпичный цвет мастерская, тщательно выкрашенный коричневой краской и натертый пол, маленький вышитый коврик у каждого стула, канапе, впрочем, простое, но чистое, как те, что стоят в спальнях жен овощных торговцев, все там обличало робкую жизнь мелочного человека и расчетливость бедняка. Тут стоял комод для разных принадлежностей мастерской, стол для завтрака, буфет, конторка, наконец, необходимые для живописи снаряды, и все содержалось в чистоте и порядке. Голландская печка оказывала услугу огромной мастерской, тем более заметную, что чистое и ровное освещение с северной стороны наполняло ее ясным и холодным светом. Фужер, простой жанрист, не нуждался в огромных приспособлениях, которые разоряют исторических живописцев; он никогда не чувствовал в себе на столько сил, чтобы пуститься в высокую область живописи и держался маленьких картинок. В начале декабря этого года, время когда парижским буржуа периодически приходит в голову шутовская мысль увековечивать свой и без того громоздкий образ, Пьер Грассу, встав рано, приготовил палитру, затопил печку, съел длинный сухарь с молоком, и ждал, чтобы начать работу, пока окна оттают и станут пропускать свет. День был сухой и ясный. В эту минуту, артист, завтракавший с тем покорным и терпеливым видом, который говорит о многом, услышал шаги человека, имевшего на его жизнь то влияние, какое подобного рода люди имеют почти на всех артистов, шаги Илии Магуса, торговца картинами, ростовщика под залог картин. Действительно, Илия Магус вошел в то мгновение, когда художник хотел приняться за работу в своей необыкновенно чистой мастерской.

– Как поживаете, старый плут? – сказал живописец.

У Фужера был крест, Илия платил ему по двести и по триста франков за картину, и он вел себя с ним совсем по-художнически.

– Торговля плоха, – отвечал Илия. – У всех у вас теперь такие претензии; чуть истратите на шесть су красок, сейчас требуете двести франков за картину… Но вы честный малый! Вы любите во всем порядок, и я пришел предложить вам хорошее дело.

– Timeo Danaos etdona ferentes, – сказал Фужер. – Вы знаете по латыни?

– Нет.

– Ну, так это значит, что греки не предлагают троянам хороших дел без выгоды для себя. Некогда они говорили: «возьмите моего коня! A теперь мы говорим: «возьмите мою вещь…» Чего же вы хотите Улисс-Илия-Магус?

Эти слова показывают на меру кротости и остроумия, с которыми Фужер прибегал к тому, что художники зовут школьничеством мастерских.