Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных

С грустью увидела я, что ребенок начал свою жизнь с проявления неблагодарности. Он даже не простился с Колокольчиком, приемным отцом, который выносил его под сердцем, и бедный цветок от горя опустил головку до земли.

На первых порах воспитание малыша давалось мне с трудом: он был капризен, как ветер, и легковесен до чрезвычайности. Но легковесные существа не сознают того зла, которое совершают: поэтому они так часто внушают к себе любовь. Итак, я имела счастье, а вернее сказать, несчастье привязаться к бедному ребенку, хотя он, по правде сказать, вел себя так несносно, что мне хотелось назвать его не Гусеницей, а Паразитом, как ни грубо это звучит.

Тысячу раз твердила я ему одни и те же наставления, тысячу раз предсказывала одни и те же несчастья; ветреник был недоверчивее самого Человека и не брал в расчет ни одного предостережения. Если мне случалось оставить его крепко спящим под какой-нибудь травинкой, то, какой бы короткой ни была моя отлучка, по возвращении я никогда не находила его на прежнем месте; помню, однажды мне пришлось нанести довольно продолжительный визит Пчелам из соседнего улья; так вот, за это время он успел с опасностью для жизни взобраться на верхушку высокого дерева, а ведь в ту пору он едва держался на своих шестнадцати ножках.

Прекрасно одетый Усач, превосходный танцор

Когда он немного повзрослел, живость его внезапно сменилась совершенной апатией [260]. Поначалу я решила, что он внял моим советам, но не замедлила понять, что состояние, которое я приняла за плод рассудительности, есть не что иное, как болезнь, настоящая болезнь, сопровождающаяся полным оцепенением. Около двадцати дней он провел без движения, точно в летаргическом сне. «Что ты чувствуешь? – спрашивала я его время от времени. – Что с тобою, милое дитя?» – «Ничего, – отвечал он искаженным голосом, – ничего, добрая моя воспитательница; я не могу пошевелиться, а между тем меня охватывают неизъяснимые порывы; мой недуг не имеет названия; все меня утомляет: не говори со мной, молчать и не двигаться – такое блаженство».

Он сделался неузнаваем. Кожа его пожелтела и напоминала сухую листву; эта наполовину замершая жизнь так сильно напоминала смерть, что я уже отчаялась спасти несчастного, как вдруг однажды, ярким солнечным днем, он постепенно начал просыпаться и вскоре выздоровел окончательно. Он совершенно преобразился: большой и прекрасный, он сверкал самыми роскошными красками. Каким-то чудом на плечах у него распустились четыре лазурных крыла с прелестными переливами, голову увенчали изящные усики, тело облачилось в тонкий бархатистый камзол c красными и черными крапинками, а внизу выросли шесть прелестных крохотных, но очень резвых лапок; он открыл глаза, взглянул вокруг сверкающим взором, взмахнул легкими крылышками, Куколка исчезла и в воздух взвился Мотылек.

Я стремглав бросилась за ним.

Никогда еще полет не был столь прихотлив, никогда еще порыв не был столь страстен; казалось, будто новорожденному принадлежит весь земной шар, будто все цветы – его собственность, все огни – его достояние и весь мир сотворен для него одного. Он пребывал в таком упоении, он ворвался в жизнь с такой яростью, что я всерьез сомневалась, достанет ли его молодых сил на выходки столь неистовые.

Вскоре его капризному хоботку показались пресными те луга, какие он поначалу так полюбил; он исполнился презрения к краям слишком хорошо знакомым. Им овладела скука, а против этого недуга богатых и счастливых бессильны все обольщения простора, все щедроты природы. Я заметила, что он начал отдавать предпочтение Асфодели, цветку, любимому Гомером и Платоном, символу смутных мечтаний [261]. Он проводил долгие минуты на бесплодных скалах, поросших Лишайником, вдали от цветов, сложив крылья с видом совершенно пресыщенным, и не раз мне приходилось прятать от него страшные, мертвенно-бледные листья Белладонны и Цикуты [262].

Однажды вечером он вернулся домой в крайнем возбуждении и рассказал мне, что повстречал на одной полевой Календуле очень любезного Мотылька, который недавно прибыл из чужих краев и видел там всякие чудеса.

Моего воспитанника охватила страсть к неизведанному.

Не нами сказано: «Кто не мучим болью, от которой хочет избавиться, кто не тяготится игом, которое жаждет стряхнуть?» [263]

– Если я не смогу путешествовать, я умру! – вскричал он.

– Не умирай, – отвечала я. – Ты сможешь.

Он тотчас ожил, расправил крылья, и мы отправились в Баден.

Мне не описать безумную радость, охватившую его при отлете, его восторги, его экстазы; он так сиял, так порхал, что я, его бедная воспитательница, чьи крылья ослабели от пережитых печалей, с трудом за ним поспевала.

Остановился он только в Шато-Тьерри, неподалеку от прославленных берегов Марны – там, где родился Лафонтен.

Что же его остановило? Сказать ли? то была скромная Фиалка на опушке леса. «Как не полюбить тебя, Фиалочка, тебя, такую нежную и смирную? Когда бы ты знала, какой у тебя прелестный и благопристойный вид, как тебе к лицу твои зеленые листочки, ты бы поняла, что тебя нельзя не любить. Будь добренькой, согласись стать моей любимой сестричкой, погляди, как спокоен и безмятежен делаюсь я в твоем обществе! Как я люблю это дерево, укрывающее тебя своей сенью, эту мирную свежесть и этот аромат благородства, который ты источаешь! как прекрасно, что ты такая голубенькая и изящная и что растешь ты в укромном уголке! если ты полюбишь меня, мы заживем душа в душу!

– Стань бедным цветком, как я, и я тебя полюблю, – отвечала благоразумная Фиалка, – а когда наступит зима, когда снег засыплет землю, а ветер печально завоет в верхушках облетевших деревьев, я укрою тебя своими листьями, которые тебе так нравятся, и мы вместе забудем о непогоде. Сложи крылья и обещай, что будешь любить меня вечно.

– Вечно, – повторил он, – вечно; вечно – это слишком долго, а в зиму я не верю.

И полетел дальше.

– Не плачь, – сказала я опечаленной Фиалке, – ты легко отделалась.

Под нами простирались хлебные поля, леса, города и печальные равнины Шампани. В окрестностях Меца запах, долетевший с земли, привлек внимание моего Мотылька. «Плодородный край! – воскликнул он. – Какой простор! какие обильные потоки изливаются здесь с гор и как прекрасны, должно быть, здешние цветники!» И он с кокетливым видом направился к Розе – единственной Розе, которая цвела на берегах Мозеля. «Великолепная Роза! – шептал он. – Какие живые краски! Какие природные сокровища! Какой праздничный вид и какое могучее здоровье!»

Старый Мотылек