Дональд Калшед - Травма и душа. Духовно-психологический подход к человеческому развитию и его прерыванию

Признать себя причастной общечеловеческой трагедии – это совсем иное, чем чувствовать себя ошибкой рода человеческого. Дженнифер теперь понимала, что есть нечто большее, чем сумма ее внешних успехов и неудач. Какая-то часть ее личности была связана с чем-то бо́льшим, и, когда она рассказывала свою историю об ангеле, это «что-то большее» было в комнате между нами. Мы знали это, потому что неописуемое чувство нахлынуло на нас обоих и пространство заполнилось чем-то благословенным. Дженнифер поделилась со мной, что ей показалось, что рассказывание этой истории каким-то образом помогло ее душе вернуться.

Подобно магниту, притянувшему другие жизнеутверждающие энергии в ее внутреннем мире, рассказывание истории об ангеле пробудило целый ряд воспоминаний о раннем детстве, о которых Дженнифер до сих пор не говорила. Среди них, например, был тот факт, что до того, как началось насилие, она была боевой девочкой – лидером в неформальной детской иерархии. Она, бывало, защищаясь от детей, которые плохо поступали по отношению к ней, щипала их. Кроме того, она любила танцевать и совсем заиграла пластинку с сюитой из «Щелкунчика», танцуя в подвале дома в балетном костюме. Даже когда насилие уже началось, она еще могла почувствовать себя в безопасности в местной церкви, где пела в хоре. Она вспомнила, как ощущала облегчение, слыша, что Иисус любит ее, даже если она плохая. Она рассказала мне о своей молитвенной жизни: когда она хотела убить себя, то молилась о помощи и часто получала ответ на свои мольбы. Она вспомнила, что ей будто было сказано: «Ты можешь убить себя, если тебе так надо, но дай себе еще несколько недель… дела пойдут лучше».

Одна история была об особом сакральном месте на покинутой ферме по соседству – на склоне холма, куда она всегда приходила в марте, в любую погоду. Дома она замыкалась в отупляющей изоляции, а в солнечные дни украдкой уходила прочь, в свое особое местечко в поле. Холодный ветер колол ей руки, но там она могла быть едина с красотой окружавшей ее природы. В это защищенное место она приносила свои слезы матери-земле, которая могла утешить ее солнечным светом и тишиной. Именно в этом особом месте она пообещала Богу, что, если он позволит ей жить, она посвятит свою жизнь помощи другим детям, которые пострадали так же, как она.

Все эти воспоминания были частями развертывающейся истории, которую Дженнифер рассказывала мне и себе. Теперь ее история содержала два компонента – «два глаза», глядящих на внутренний и внешний мир, тогда как поначалу ее рассказ был одномерным, содержал лишь факты, но не душу. Конечно, этот интегрированный нарратив возник не сразу, при этом было много обходных путей и отступлений в регрессию, но история, которая возникала в результате наших совместных усилий, в целом более соответствовала истине, была более глубокой и осмысленной.

Дженнифер также сообщила мне о своих переживаниях «выхода из тела», имеющих непосредственное отношение к духовно-психологической точке зрения, которую мы приняли в этой книге. Вот что она сказала:

Когда я была близка к смерти и парила над своим телом в палате реанимации, возникло ощущение безразличия и покоя… беспристрастности… вижу тело подо мной. Промелькнула мысль: «Почему бы не покинуть его насовсем?». Но в то же время я боялась потерять свое тело из виду… Я не хотела этого. Наряду с этим, было ощущение связанности с чем-то бо́льшим, чем я сама. Было своего рода сознание другой стороны, более широкое… я не знаю, как сказать. Я думаю, это могли быть «прошлые жизни»… возможно… как будто что-то собирает сознание из прожитых жизней… было большее понимание, подобное взрослому состраданию к миру. В ту ночь я чувствовала, как мне жаль моих родителей. Мое сострадание не знало границ.

Этот рассказ, несомненно, созвучен некоторым размышлениям Уильяма Джемса в его Гиббертовских лекциях, прочитанных в Манчестерском колледже в 1908 году. Эти высказывания были неизвестны моей пациентке. Вот что говорил Джемс:

Многочисленные факты касательно разделенной или расщепленной человеческой личности, которые добыты гением некоторых медиков, таких как Жане, Фрейд, Принц… и другие, – феномены автоматического письма и речи, медиумизма и «одержимости» – эти аномальные или сверхъестественные факты [я считаю] позволяют уверенно предполагать, что возможно существование высшей «периферии сознания» (co-consciousness). Я сомневаюсь, что мы сумеем когда-либо понять некоторые из этих фактов, если прямо не воспользуемся концепцией Фехнера о великом резервуаре, в котором собирается и хранится память землян. Когда порог снижается и клапан открывается, обычно закрытая информация из этого резервуара проникает в разум исключительных людей среди нас… Я полагаю, что можно утверждать, что случаются религиозные переживания особого рода, которые с достаточной вероятностью указывают на связанность нашего сознания с более широким духовным окружением, от которого обычно отрезан обыкновенный благоразумный человек (а только такого человека принимает во внимание так называемая научная психология).

Впечатляет сходство между опытом Дженнифер и идеей Фехнера о том, что может существовать измерение сознания, выходящее за пределы времени и пространства и содержащее общую память наших предков. Оно также напоминает о размышлениях Ференци (см. выше) о проявлениях поразительной мудрости Орфы у его пациентки RN и согласуется с юнговской идеей о существовании коллективного бессознательного за пределами личного бессознательного.

Нарциссические черты Дженнифер в начале нашей работы, то есть ее почти полная идентификация с самопрезентацией, и то, каким образом ее заменила способность соединиться со страданием своего подлинного я, с внутренней печалью, обнаруживает некоторые интересные параллели с духовно-психологическим сочинениями Кьеркегора. Он называл нарциссическое состояние эстетическим. По его словам, эстетический индивид живет в полностью бессознательной непосредственности, «запутавшись во внешнем и временном, «в тревожном опасении, что Вечность может прорваться и напомнить ему, что вся его жизнь есть ложь» (Kierkegaard, 1972: 183). Неспособный ни перед кем раскрыться, он также не может любить; следовательно, его жизнь пронизана бесконечной меланхолией и отчаянием – «истерией духа» (Kierkegaard, 1972: 193). В таком состоянии Кьеркегор видит только одно средство спасения – акт отчаяния. Для него этот момент является началом подлинной этически-религиозной жизни. В этом акте капитуляции и с его помощью человек (как это ни парадоксально) выбирает себя или, вернее, получает себя:

И когда все вокруг человека затихает, становится торжественным, как ясная, звездная ночь, когда душа остается в одиночестве в целом мире, – тогда перед ней является не какое-то выдающееся человеческое существо, но сама вечная Сила, тогда небеса как бы раскрываются и «я» выбирает самое себя, или, точнее, получает самое себя. Тогда душа видит высшее, то, что не способен увидеть никакой смертный взор, она видит то, чего больше никогда не сможет забыть, – тогда личность получает рыцарское посвящение, которое облагораживает ее навеки. При этом человек вовсе не становится кем-то отличным от того, что он представлял собою прежде, но он становится собою; самосознание внезапно складывается воедино, и он уже стал собою.